Пятая труба; Тень власти

— Теперь я должен идти. Я боюсь, что общество отца Балестера не будет для меня особенно привлекательным после таких собеседниц, но я должен заставить его подписать признание во всех его грехах. Прошу извинения, если потревожу ваш покой ночью — я, вероятно, вернусь должен буду написать ещё несколько бумаг, которые отослать завтра утром. Я взглянул на часы:

— Уже десять часов. Отец Бернардо, вероятно, голоден. У него ещё ничего во рту не было с утра. Впрочем, пост — превосходное средство для покаяния.

— Если у него были дурные намерения, то я боюсь, что он не сознается, — сказала Марион.

Я рассмеялся:

— Не сознается? Не сознается в этом добром городке Гертруденберг, которым я управляю уже с девяти часов утра? Это невозможно, сеньорита.

Она вдруг побледнела, потом покраснела.

— Могу я обратиться к вам с одной просьбой, сеньор? — спросила она.

Мой ответ прозвучал торжественно:

— Вы можете приказывать мне всё, что не противоречит моему долгу и вашим собственным интересам, сеньорита.

— Отец Балестер причинил мне, видит Бог, жестокие страдания. Но я не хотела бы, чтобы с ним поступили так, как поступил он со мной. «Воздавай добром за зло», — сказано в Священном писании.

Я опять взглянул на неё с изумлением. Действительно, они недаром хвалятся этой еретической религией. Это не мёртвая буква, а живое слово, которому они повинуются, невзирая на то, будет ли это очень легко или очень трудно, благоразумно или безумно. В этом их сила и слабость одновременно.

— Не бойтесь, — отвечал я. — Он не испытает и десятой доли того, что заслуживает. Но позвольте мне дать вам один совет: не прибегайте к цитатам из Священного писания. Лично я не питаю ни малейшего сомнения в вашем правоверии, точно так же, как и в вашем, сеньор ван дер Веерен, и в вашем, сеньорита, — прибавил я с поклоном, бросив при этом на них такой взгляд, от которого краска сбежала с их лица. — Но ничто так не навлекает подозрения в том, что человек перестал быть хорошим христианином, как эти заимствования из первоисточника христианства. Мы, профаны, не смеем пользоваться словами Христа без разъяснения их церковь! Иначе для чего же существует церковь?

После моих слов водворилось молчание. Я воспользовался случаем, сделал общий поклон и вышел.

Позвав Диего, я приказал ему отыскать мой другой плащ. Вечер был холодный и сырой. Плащ, который был на мне утром, перешёл на плечи мадемуазель де Бреголль и остался у неё. Затем я приказал Диего следовать за мной, и мы оба вышли.

Улицы были пустынны. Собирался туман. Словно чёрные гиганты, высились дома с освещёнными кое-где окнами. На всём лежал отпечаток уныния.

Невольно мои мысли унеслись в Испанию — к её ярким ночам и к весёлой толпе, заполняющей залитую светом площадь. Здесь же — ничего, кроме серого тумана и угрюмого молчания. Вода в каналах казалась чёрной, а сами они бездонными. Впереди всё было серо и загадочно.

— Ну, Диего, — сказал я, остановившись на повороте; чёрные крыши домов выглядели все одинаково, словно пятна во мраке, — тут не то, что в Кордове!

— Совершенно верно, сеньор, — ответил тот. — Там, коли уж привяжут кого к столбу, так уж и сожгут непременно, а здесь иногда приходится и отвязывать. Но я боюсь, что показанный вами пример не будет поддержан, сеньор.

Я едва не расхохотался. Диего всегда обращается к фактам и никогда не считает нужным в них вникать.

— Нет, Диего, этого я и сам не желаю. Ну вот, мы и пришли.

Улица была совершено пуста. Мне не хотелось показывать, что я могу прибегнуть к силе. Достопочтенный отец убрался сегодня утром в полной опале, как будто бы он был не более как самый заурядный монах. Но был ли он инквизитором или нет, он всё же оставался духовным лицом, имеющим больше прав на уважение, чем мы, грешные люди.

Тем не менее его жилище находилось под надёжным караулом, и только тогда, когда я назвал себя, дверь медленно и неохотно отворилась и пропустила меня. Барон фон Виллингер был неглупый человек и сумел меня понять как надо. Я нашёл его перед самой дверью в комнату инквизитора. Он играл в кости со своим лейтенантом.

Можете говорить против немцев что угодно, но когда они обещают что-нибудь, они непременно исполняют это. Немецкие ландскнехты считаются самыми беспринципными и самыми худшими из головорезов всех национальностей, которые нанимаются на службу за деньги, однако они делают своё дело и держатся при этом своих собственных принципов и такой добропорядочности, какой позавидовали бы и более высокопоставленные люди.