Пятая труба; Тень власти

Мерным спокойным шагом спустился я вниз и прошёл мимо часовых дона Педро. Вероятно, они были очень удивлены, что я ухожу один, но мне до этого не было дела. Моё дело в этом доме было сделано, и они не могли уже ничего изменить.

На улице меня ждал фон Виллингер со своими силами.

— Устроили всё, как хотели, дон Хаим? — спросил он.

— Да, — отрывисто отвечал я. — Мы можем ехать.

Поставив ногу в стремя, я вдруг вспомнил об одном человеке, о котором как-то совсем было забыл: о донне Марион. Я не мог оставить её здесь одну, без всякой-защиты. После того как меня не будет в Гертруденберге, в городе наступит ад.

И однако я принуждён оставить здесь свою жену!

Я приказал барону фон Виллингеру послать за донной Марион четырёх солдат с двумя свободными лошадьми и привести её ко мне, хотя бы и против её воли.

— Хочет она или не хочет! — прибавил я. — Если её мать в состоянии ехать, тем лучше. Если не может, то оставьте её. Не могу же я спасать каждую старуху.

Я пришпорил лошадь, и мы тронулись по улице. Нам пришлось сделать порядочный крюк, так как дом инквизитора находился недалеко от тюрьмы — можно было услышать оттуда крик, — а около тюрьмы, как мне сообщили, были расположены в полной готовности силы дона Альвара. К счастью, земля была покрыта только что выпавшим снегом, заглушавшим всякий звук. Кроме того, поднялся густой туман, который скрывал нас из виду.

Я захватил с собой дюжину людей и поехал к тюрьме. Отрядов дона Альвара нигде не было видно. Они, вероятно, стянуты в одной из боковых улиц и не были видны в тумане, как и мои.

— Позовите дежурного офицера, — приказал я часовым.

Я не знал, были ли они уже предупреждены о моём низложении. Но привычка к повиновению была очень сильна в них, и они отправились исполнять моё приказание, не сказав ни слова. Вскоре вышел караульный офицер. Он был не из моего отряда: здесь уже успели произвести замену.

— Вы караульный офицер? — спросил я.

— Да, я, — отвечал он не очень почтительно. — Но…

— Потрудитесь доставить сюда арестованных, которые перечислены в этом списке, — перебил я его без всякой церемонии. — Вот список.

Он попросил принести фонарь и прочёл список. Чтение длилось долго. Я, очевидно, сбил его с толку.

— Ну, кончили? — нетерпеливо спросил я. — Идите и не мешкайте. Ждать довольно холодно.

Он всё ещё продолжал рассматривать бумагу, которую держал в руке. Потом повернулся и пошёл медленно и с видимой неохотой.

— Скорее, или вам придётся плохо. Очевидно, дон Альвар недостаточно вас вышколил.

Он угрюмо повернулся, желая, видимо, возразить мне, но в конце концов решил, что лучше будет повиноваться.

Прошло около десяти минут, прежде чем вывели ван дер Веерена — с непокрытой головой и без плаща. Он казался изумлённым.

— Где ваши вещи, сеньор ван дер Веерен? — спросил я.

— Не знаю, дон Хаим. Их у меня забрали.

— Что это значит? — спросил я караульного офицера.

— В приказе нет ни слова о вещах, — отвечал он.

— Ах, вы, жадные канальи! Мне стыдно за вас! Принесите всё сию минуту! А где другие арестованные?

— Какие другие? — спросил он с удивлением.

— Ах, я дал вам не ту бумагу. Под конец совещания мы по некоторым причинам решили освободить их всех. Вот второй приказ.

Я вынул бумагу, которую нарочно не показал ему сразу, и передал ему.

Он внимательно прочёл её, затем посмотрел на меня и сказал:

— Вот странный приказ, сеньор.

— Вы, должно быть, пьяны или сошли с ума, — холодно отвечал я. — Обсуждать данные вам приказания! При моём правлении таких вещей не бывало в Гертруденберге. Исполняйте приказание немедленно, или я прикажу посадить вас под арест за пьянство во время исполнения служебных обязанностей!

Я умел говорить с солдатами. Мне говорили, что в подобных случаях мой голос приобретает жуткие интонации. Кроме того, ведь этот караульный офицер на знал действительного положения вещей. Может быть, меня восстановили в должности — никто этого не знал.

Офицер отправился.

Через некоторое время тюремные ворота медленно открылись и показался длинный ряд жалких фигур. Они были едва прикрыты лохмотьями, дрожали от холода, некоторые едва могли держаться на ногах. Я и не думал, что их будет так много.

Что мне теперь с ними делать? Имея позади себя толпу больных, плачущих людей, нечего было и рассчитывать пробиться через ворота. Приходилось брать с собой только тех, которые не были ещё изувечены и могли двигаться. Остальные должны были остаться. Это было очень неприятно, но делать было нечего.

Мы отвели этих несчастных людей в один из глухих переулков, подальше от главных улиц, и здесь произвели их разбор. Многие плакали и просили взять их с собой: ещё жива была в памяти резня, происшедшая в других городах. Но я был неумолим. Те, которые уже не могут жить дольше, должны уступить своё место другим, более жизнеспособным. Таков великий закон жизни. Это жестоко, но это так.