Пятая труба; Тень власти

Последнюю фразу донна Марион добавила едва слышно и потупив глаза. Потом она снова подняла их на меня и сказала:

— Простите её, дон Хаим: она не ведала, что творила. Притом же этот человек обладал красноречием и ловкостью настоящего искусителя — потом мне пришлось слышать, как он говорит. Простите её. Не забывайте, что она пришла к нему ради своего отца.

Трудно было не сдаться, слыша этот умоляющий голос: многое ради него простилось покойнице.

— Я прощаю, — промолвил я после минутного колебания.

— Благодарю вас, — тихо сказала донна Марион. — Рассказав мне всё это, Изабелла опять умолкла, вперив в стену остекленевшие глаза. Наконец она очнулась и промолвила: «Я расскажу тебе, Марион, всё, для того чтобы ты могла судить справедливо. Если я погибну, — а по-видимому, так и будет, — а тебе придётся увидеться с ним, то ты лучше всех можешь служить посредником между нами». И она рассказала мне всё, что было между вами.

Донна Марион опустила глаза и опять смолкла.

— Что же вы думаете теперь, когда вам всё уже известно? — тихо спросил я.

— Во многом вы были неправы относительно неё, — отвечала она, глядя мне прямо в лицо. — Нельзя заставить любить себя силой, и ни одна уважающая себя женщина не будет любить, если к ней пристанут с ножом к горлу. Но и она также была несправедлива к вам и за это должна была просить у вас прощения. Я ей так и сказала. «Конечно, я сделаю это, — отвечала она, — если мне суждено увидеться с ним. Но я предчувствую, что этого никогда не будет». Я старалась ободрить её. Я добилась разрешения остаться при ней, и хотя мастер Якоб и дал мне понять, что он не выпустит её, даже если она наденет мою одежду, тем не менее я рассчитывала, что, может быть, как-нибудь представится благоприятный случай к бегству. Я заставила Изабеллу надеть мой костюм и причесала ей волосы, как у меня. Сначала она отказывалась, но в конце концов мне удалось убедить её. Мы стали выжидать, но дни проходили за днями, а благоприятного случая, на который я рассчитывала, всё не было. Нас так бдительно стерегли, что всякая попытка к бегству была невозможна.

Изабелла всё время была в полном унынии и молча сидела на стуле, почти не разговаривая, день ото дня делаясь бледнее. Я видела, что её угнетают её мысли, но утешить её было невозможно. Я ломала себе голову, изыскивая средства бежать, но всё было напрасно. Нас навещала только полупомешанная женщина, приносившая нам пищу. Она не вступала с нами ни в какие разговоры и не слушала то, что мы ей говорили.

На десятый день моего пребывания дверь в нашу камеру отворилась в неурочный час, и вошёл палач. Помнится, мы обе на минуту лишились чувств, не зная, что значит его визит. Мастер Якоб, улыбаясь, сказал: «Кажется, моё посещение не доставило вам большого удовольствия. Вишь, как вы побледнели. Но я всегда стараюсь быть приятным, чем могу». Его шутки были несносны, и я просила его сказать нам сразу, зачем он пришёл. «За одним делом, — отвечал он, снова скаля зубы. — Достопочтеннейший отец инквизитор желает поговорить с графиней, и ей придётся отправиться к нему. Поэтому приготовьтесь, я зайду за ней через четверть часа. Я-то хорошо знаю вас обеих, — прибавил он, глядя на меня, — но его преподобие в последнее время стал плохо видеть, и для него не будет между вами особой разницы. Устраивайтесь между собой, как хотите, но не забудьте потом, что я старался сделать для вас всё, что мог». Его последние слова дали нам слабую надежду, хотя мы и не понимали, почему это дон Педро не сумеет различить нас. Но не такой был человек этот Якоб, чтобы оказывать услуги без особо уважительных причин.

— Он просто боялся, что в один прекрасный день я вернусь, — мрачно заметил я.

— Пожалуй, что так. Но мы, конечно, ничего этого не знали, да и он не хотел отвечать на наши расспросы. Итак, решив предстать перед инквизитором вместо Изабеллы, я приготовилась идти. Она воспротивилась этому и настаивала на том, что она будет говорить с ним сама. Я боялась, что мне не удастся убедить её, и не знала, что делать. Вспомнив, однако, о пытках, обо всём, что может сделать человек, ослеплённый страстью, я опять стала её уговаривать. На этот раз она уступила скорее, чем можно было ожидать, — душа её была надломлена. Потом она сделалась удивительно спокойной и покорной, так что по временам я едва узнавала её.

Через минуту, однако, её страстность снова прорвалась наружу. Как человек, смертельно измученный, она бросилась в кресло и забормотала: «Я потеряла право решать мою судьбу. Может быть, будет даже лучше, если я не услышу его, — прибавила она, помолчав. — Он мог бы заставить усомниться в существовании Божием. Теперь я верю, что он отец всякой лжи. Скажи ему, — прибавила она с внезапной энергией, — что я ненавижу его, как самого дьявола».

Она закрыла лицо руками и разразилась слезами. Я стала на колени сзади неё и старалась её утешить. Могу себе представить, что она теперь чувствовала.

Вдруг дверь отворилась, и опять появился мастер Якоб, спрашивая, готовы ли мы.