Пятая весна

Не рассказывать же ей, какой разговор пошел гулять о них в районе? Секретарь райкома в последней беседе обронил памятную фразу: «Два у тебя недостатка, Михаил Афанасьевич: в делах на месте топчешься и частенько в чужие ворота заходишь».

Намек был ясен. Ее имени секретарь райкома не назвал, наверное, не хотел портить этим добрую славу секретаря партийной организации и лучшего животновода района.

Это он правильно сделал. Слишком много вынесла Устинья Григорьевна в жизни, чтобы теперь пятнать ее доброе имя.

Он лучше других знает, какое скверное хозяйство на ферме приняла Устинья Григорьевна, как спасала в первые годы коров от падежа, воевала за каждый клочок сена, мешок картошки, ходила по дворам, уговаривала колхозников разбирать солому с крыш, как собирала вокруг себя преданных делу доярок, о которых сейчас говорит вся область. Теперь у них на ферме автопоилки, электродойка, кормокухня, рационы, племенные книги, точный учет надоев.

Образцовое хозяйство!

А рядом с этими колхозными делами Устинья Григорьевна не забывала о доме, выводила в люди троих детей, растила их, подготовила в институты, билась одна, ни разу по-бабьи не пожаловавшись на вдовье одиночество, приняв гибель мужа на фронте, как частицу общего бедствия от войны.

Сильный характер! Вышла в первые люди, завоевала у всех уважение. Да и его ребята ей обязаны: Устинья Григорьевна настояла, что надо им учиться в институте.

Он, Михаил Афанасьевич, писал ей рекомендацию в кандидаты партии в ту пору, когда Устинья Григорьевна только наводила порядок на фермах; в партию она вступила уже знатным животноводом района.

В этих общих заботах о колхозных делах и узнали они близко друг друга. Разве виноват он, что в этом доме ему было лучше, чем в собственном?

Тут он находил совет в сложном деле, слово ободрения в тяжелую минуту; понимали и его радости и разделяли их. В этих встречах и родилось молодое и неожиданное чувство.

А как это много, когда есть рядом любящей человек, которому ты дорог в дни крутых испытаний, неожиданных радостей, внезапных напастей, во всех легких и трудных жизненных обстоятельствах. Легче работается, дышится, живется. Такого спутника не хватало ему долгие годы.

«Не буду стучать, — остановил себя Михаил Афанасьевич. — Закрыта мне сюда дорога. Не уберегли своего счастья, которому и расцвесть не дали, не укрыли от глаз…»

Он вернулся обратной дорогой, миновал свой дом, где светилось только кухонное окно, затянутое морозным узором, контору колхоза, с потушенными в этот час огнями. Возле избы, где высокая елка опустила тяжелые мохнатые ветви на крышу, Михаил Афанасьевич замедлил шаги: запыхался.

Он медленно еще раз прошел мимо этой избы с освещенными окнами, вернулся и увидел мужскую тень, которая на минуту заслонила свет в окне, и подумал: «Не спит будущий председатель…»

Кто-то в темноте прошел мимо Михаила Афанасьевича, и он услышал, как женский голос назвал его имя:

— С приездом, Михаил Афанасьевич!

Он рассеянно ответил, вглядываясь в освещенные окна:

— Здравствуйте, здравствуйте…

«Ты еще дел не сдавал», — упрекнул себя за мнительность Михаил Афанасьевич и свернул к дому Андрея Руднова, нащупал в темноте кольцо калитки, прошел по чисто подметенному двору к крыльцу и без стука раскрыл дверь в избу.

В пустой кухне на столе стояли сковорода с яичницей, стеклянная банка молока, тарелка с хлебом. Услышав сквозь приотворенную в горницу дверь негромкий голос Руднова, Михаил Афанасьевич покосился на этот накрытый стол и чуть усмехнулся в рыжеватые пушистые усы: «Знакомое дело, поужинать не дали».

Распахнув дверь в горницу, он растерянно остановился.

Спиной к двери, у стола, заваленного бумагами, сидела Устинья Григорьевна, в знакомом светлозеленом платье, с гребешком, поблескивающим камешками в темных волосах, собранных в тяжелый узел, с белым платком, наброшенным на полные плечи.

Отступать было поздно. Андрей Руднов, худенький, в рубашке с расстегнутым воротом, увидел председателя.

— О! Легок на помине! Приехал!.. В самый раз, — несколько смущенно проговорил Андрей Руднов и поднялся.

Устинья Григорьевна оглянулась через плечо, что-то дрогнуло в ее разом зардевшемся лице, и вся она порывисто потянулась навстречу Михаилу Афанасьевичу, и глаза ее радостно залучились.

За ситцевым пологом заплакал ребенок и сонный женский голос тихо запел:

— Баю… баю… бай!..

— Раздевайся, — суетливо захлопотал Андрей.

Михаил Афанасьевич, еще не зная, как отнестись к этой неожиданной встрече, снял на кухне полушубок и, приглаживая короткие волосы, вернулся в комнату.

Устинья Григорьевна уже справилась с волнением и встретила его спокойно, только в карих глазах теплился притушенный тревожный огонек: она неприметно, но внимательно вглядывалась в его лицо. Пожимая ее руку, Михаил Афанасьевич почувствовал, как в его широкой ладони дрогнула рука женщины.

— Как хозяевали? — наигранно бодро спросил Михаил Афанасьевич, усаживаясь на стуле между Устиньей Григорьевной и Рудновым.

— Как отдыхалось? — в свою очередь спросил Руднов.

— Мед, пиво пил, и усы лишь обмочил, — беспечно пошутил Михаил Афанасьевич.