Пятьдесят лет в раю

Вот и Закир, пойди он тогда, в 87-м, ко Льву Ивановичу, подпитанный его неуемной энергией, остался бы, может быть, жив и сделал бы – непременно сделал бы! – себе имя. И кто знает, не был бы тогда этот крупный план посвящен Закиру Дакенову?

ЧЕТВЕРТОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ

Год тридцать первый. 1988

Переход мой в иное – новое – качество произошел в четверг 23 июня, и произошел более чем буднично. Утро, начало девятого, я чищу зубы, и тут раздается телефонный звонок. Трубку берет жена, я замираю, напряженно прислушиваясь, – накануне в десять вечера дочь увезли в роддом, – и понимаю по отрывочным словам жены, по ее радостно-возбужденному тону: свершилось! Понимаю, что все нормально, понимаю, что девочка, понимаю, что молодая мама чувствует себя хорошо. Настолько хорошо, что сумела самостоятельно добраться до телефона-автомата в больничном коридоре. (Мобильников тогда еще не было.)

Девочка… Внучка… Три двести… Имени, разумеется, пока что нет…

Я не заметил, как вышел из ванной комнаты – вышел в ином статусе, нежели три минуты назад вошел туда. Дед, твердил себе, дед! Ты, Тимофеич, стал дедом, так что, будь добр, веди себя соответственно… Что означало сие, я не очень-то понимал (следовало, что ли, держать себя посолиднее?), да и не стремился понять, как не стремишься понять ударяющую в голову после первого крепкого глотка теплую ласковую волну. С щетки капала на пол белая от зубной пасты водица, а к чувству радости и облегчения, что спала, наконец, тревога, в которой мы пребывали все последние недели и дни, не говоря уже о часах, примешивалось смутное сознание, что миновала какая-то страшная опасность. Она нависала над нами, жила с нами, исподтишка терзала нас, причем не дни, не недели и даже не месяцы – дольше. Гораздо дольше… Мы никогда не говорили об этом вслух – ни я, ни жена, старались даже не думать об этом, гнали прочь, но оно не уходило, и вот только теперь отступило, что я не сразу осознал, лишь почувствовал: грозной опасности – самой грозной из всех, какие можно вообразить себе, – больше нет.

Когда пришла она? Откуда? Издалека, тайными генетическими путями, и не от жены, конечно, а от меня, из моего темного нездорового прошлого. Из моего трусоватого нутра, еще в детстве подкидывавшего мне в трудные минуты в качестве последнего шанса, этакой безотказной спасительной акции мысль о том, что, в крайнем случае – в самом крайнем! – можно ведь и сбежать. Распорядиться собой по собственному, так сказать, усмотрению.

Макс Фриш признается в автобиографической повести «Монток», которую писал примерно в том же возрасте, в котором нахожусь сейчас я, что, хотя никогда всерьез не пытался покончить с собой, думал об этом часто, «примеривался, как специалист, к практическим возможностям», прикидывал, глядя на балку, – подойдет ли. В высоком доме, утверждает швейцарский классик, такие мысли приходят в голову почти каждому. В людях, полагает он, «нередко живет готовность к самоубийству, трезвая готовность без предполагаемого повода».

У меня поводы были. Или мне казалось, что были. Они были большие и маленькие, всех не перечислить, да теперь уже и не вспомнить все, но самым весомым из них, самым неопровержимым – даже сейчас! – следует, по-видимому, признать соображение, что, коль не умеешь преодолеть в себе дурного человека, то этот дурной человек должен умереть, а умереть он может только вместе с тобой.

Это прошло, когда на свет появилась моя первая дочь. Теперь уже я не мог распоряжаться собой как хотел, не имел права, ибо принадлежал не только себе. (Раньше – только себе, ну еще, в какой-то степени, бабушке, но это, видел я с раннего детства, было для нее обременительно.) А если не только себе, если отвечаю за другого человека, то, стало быть, обязан терпеть, что бы там ни происходило со мной. А происходило разное… И спасали, в самые трудные минуты, когда даже водка не помогала, дети. Как теперь мою старшую дочь будет спасать от этого вкрадчивого соблазна, которому, знал я, она была подвержена – в папу пошла! – ее собственный ребенок.

Я не ошибся: мысли о самоубийстве больше не посещали ее, а если, подобно тучкам, и проходили стороной, то именно стороной, как нечто чужеродное, не имеющее к ним – не к ней, а именно к ним, то есть к ней и ее ребенку, – никакого отношения. А ведь когда одна была – родители не в счет, родители идут по другому ведомству, это как природа, как воздух, как вода, как солнце; лишь с возрастом начинаешь замечать, что твое такое надежное и яркое солнышко мало-помалу меркнет, водица иссякает, а воздух становится разреженней, – так вот, когда была одна, то вплотную, считай, приблизилась к пропасти. И даже ногу занесла – записку, прощальную записку, во всяком случае, написала.

Я узнал о ней с изрядным запозданием, когда опасность давно миновала. Жена обнаружила ее много раньше и обнаружила случайно, но хоть бы словом обмолвилась! В себе пережила испуг и ужас, что окатили ее, когда прочла. Вот, оказывается, чего мы избежали…