Пятьдесят лет в раю

Через неделю ко мне приехала жена, привезла димедрол, мое первое снотворное. Тогда димедрол отпускали без рецепта, и тогда он на меня еще действовал. Тогда же я заподозрил, что чем продолжительней, чем напряженней работаешь, тем хуже со сном. Во всяком случае, у меня. Но выбора не было. С годами работал все больше и соответственно все больше глотал таблеток. Либо вовсе не смыкал глаз – в молодости после бессонной ночи хватало силенок высидеть за столом несколько часов кряду. Нынче это уже мне не по плечу.

Но мне осталось немного. Моя хроника подходит к концу, скоро мои главы-годы начнут мало-помалу сжиматься, потому что дни мои одинаковы (как, собственно, и ночи), неделя и год почти сравнялись между собой, я никому не звоню, и мне не звонят тоже. Вдобавок, запас снотворных тает на глазах, а доставать новые становится все труднее. Надо тащиться к врачу за рецептом (а перед тем еще записаться к врачу), что-то говорить ему, убеждать с жалобной миной, что мне, дескать, нужно то-то и то-то.

Особенно тяжко приходится в полнолуние, которое, по обыкновению, начинается днем, когда не только тени – ночные тревожные тени, – но и ночные тревожные звуки напрочь изгнаны солнечным светом. Впрочем, это лишь кажется так: напрочь, на самом же деле попрятались и ждут исподтишка своего часа. Едва стемнеет, полезут отовсюду, точно зверьки, маленькие усатые существа с подрагивающими носами.

Так начинается роман «Мальчик приходил», тот самый последний в моей жизни роман, жанр которого я определил как роман-эпилог. Эпилог всей моей предыдущей беллетристики. Я прощался со своими героями и, как водится, просил у них прощения. Заключенные в текст, они уже не могли вырваться на волю, а ведь среди них были дорогие мне люди. Подчас самые дорогие.

Обдумывал, по обыкновению, ночью, днем писал. А так как никакие рецепты не гарантировали покупку снотворных, времени для обдумывания было сколько угодно.

Однажды обошел три или четыре аптеки, все бесполезно, но в одной подсказали: есть там-то и там-то, вчера, во всяком случае, было, – и я, хоть и тяжел сделался на подъем, не поленился, поехал и, разморенный жаркой духотой (в такое же душное лето, жара спадала лишь к ночи, происходит и действие романа), долго плутал между новостроек. В одной из них, прямо в квартире, причем на втором почему-то этаже, и помещалась аптека. Сидели две женщины в белых халатах (ага, обрадовался, действительно аптека!), одна медленно считала за кассой деньги, укладывая рядком пачки изношенных ассигнаций, другая так же медленно, будто во сне, заваривала чай. Осоловело поглядев на рецепт – руки были заняты чайником, – молвила «нет» и продолжала размеренное свое действо.

Я, однако, не уходил. Вытирал платком взмокшую шею, вытирал лоб и лысину и – не уходил. На что надеялся я? На то, что, сжалившись, найдут для меня упаковочку? «Вчера, – напомнил смиренно, – было…» Но меня даже взглядом не удостоили. «То вчера, – разъяснили лениво, – а то сегодня». Но взглядом не удостоили. Я сунул в карман мокрый платок, сунул рецепт и, не проронив ни звука, убрался вон, чтобы до утра ворочаться на тахте, вконец изученной моим бедным телом, а утром вновь сесть за свой ночной роман.

Почему ночной? Потому что почти все немногочисленные события в нем (события как бы не совсем реальные: то ли во сне свершаются, то ли наяву) происходят в течение одной ночи, по-летнему короткой.

В романе всего два героя – Старик и Мальчик, причем изначально их отношения виделись мне как безотчетная попытка перейти от античного «Пира в одиночку» к сосуществованию с другими. (Женщина относительно мужчины другим не является, тут характер отношений иной.) По моему замыслу, Старик сперва бессознательно, а потом уже в режиме осмысления, постижения, то есть в привычном для него, а точнее – для меня, рациональном режиме, должен был сделать попытку преодолеть путь от исходного одиночества, которое отнюдь не снимается языческим обилием богов, к христианскому постижению ближнего. Авось, надеялся я, герою повезет больше, чем автору.

Не повезло. Но шансы были, причем хорошие шансы, автор не поскупился. Мальчик – тот тянется к Старику, ради встречи с ним бежит на ночь глядя из дому, надеясь, что тот спасет раненого воробья.

Я тоже убегал ребенком из дому. Не только от матери с отчимом, не только от тетки Тамары, но и от бабушки. Да, и от бабушки тоже, не в силах сносить ее мелочной опеки и мелочных попреков. Но, в отличие от Мальчика, у меня Старика не было – то на вокзале ночь проводил, то на Центральном телеграфе. Собственно, и сейчас бегу – все бегу, бегу, бегу, но теперь уже от самого себя. И от самого себя, и от других… От других даже – в первую очередь.