Пятьдесят лет в раю

Он пережил ее на тринадцать лет, и все тринадцать лет продолжал с нею общаться. «Гляжу на ее фотографию и разговариваю с нею. Мы и теперь неразлучны». В том самом двадцатистраничном письме, рассуждая о любви моих героев, он вспоминает, какие письма писала ему Тамарочка, какой они были наполнены любовью, хоть и без единого упоминания этого слова. «В домашнюю летопись „Память“ я время от времени вкладываю сказочные истории – „дневные сны“: воображаю, будто Тамара приходит оттуда ко мне, мы с нею где-то бываем и обо всем на свете разговариваем. В новом „дневном сне“ мы с Тамарой вместе перечитывали наши письма». Помимо обращенных к ней стихов он вел «Тамарин дневник – воображаемые встречи с нею и беседы сейчас».

Не знаю, почему он был так откровенен со мной – не оттого ли, что нас разделяли полторы тысячи километров? Он очень болел последние годы – отказали ноги, но даже на костылях умудрялся собирать грибы и мариновал их «по Тамарочкиному рецепту». Почерк, однако, оставался твердым и ровным, хотя руки тоже начинали сдавать. «Но ручку эти руки еще держат».

Долгое время он оттягивал свой визит в поликлинику, потому что поликлиника находилась при больнице, где умерла жена. Но судьба распорядилась по-своему: в конце концов он оказался в ее палате. «Лежал я на той же кровати, на которой Тамарочка сделала свой последний вздох. Потому все вспоминалось особенно остро и горько, потому я, не стесняюсь признаться, ревел (в палате лежал один, стесняться было некого)».

Может быть, на той самой кровати и умер – не знаю. Но твердо знаю, что вовсе не в пестрых клоунских «штанцах» доживал он свой век: на излете жизни из-под пера престарелого сатирического поэта лилась настоящая песнь любви. В «Тамарином дневнике» осталась она, но отголоски ее звучат в его письмах.

Я бережно храню их. Бог весть, научил ли он, мой первый писатель, мой первый редактор, мой терпеливый наставник, – научил ли он меня писать смешно и едко, но это ведь не так важно. Сейчас, когда моя жизнь тоже на излете, куда важнее представляются мне другие его уроки: те самые, что он нечаянно – или, правильней сказать, от отчаянья – преподал в своих письмах.

Год второй. 1959

У многих людей, как известно, бывают любимые и нелюбимые времена года, я же неравнодушен к дням недели. Терпеть не могу, например, вторников. Это с детства, когда темным и скучным бывал по вторникам симферопольский цирк. Выходной… Зато в остальные дни ошивался тут едва ли не каждый вечер. Билета не было, но это ничего. Подстерегал, когда толпою повалят припоздавшие зрители, и тихонько вклинивался между ними. Чинный. С постной миной. Этакий пай-мальчик, которого интеллигентные родители ведут приобщиться к искусству. Как мотылька на свет, тянуло меня сюда. Сказывались, видать, гены – отец был акробатом.

Не люблю вторников, зато люблю среды. Ах, как ждал я их с некоторых пор, с каким душевным трепетом приближался к высоченному, по тогдашним симферопольским меркам, зданию, что располагалось рядом с цирком, слева от него! Не случайным видится мне это соседство. Душа моя разрывалась между цирком и литературой. Последнюю как раз и олицетворял высоченный дом.

Возводили его – еще в девятнадцатом веке – как трехэтажный; позже, уже в советские времена надстроили четвертый этаж. Потолок там был пониже, а окна поменьше, но сколько замечательных часов провел я под этим низким потолком у этих маленьких окон, которых касались макушки старых каштанов!

Областное отделение Союза писателей располагалось тут. При нем работало литературное объединение, о котором я впервые услышал в редакции «Крымского комсомольца». Почему бы мне не походить туда, сказали мне. «А можно?» – выговорил я. «Можно, – уверили меня. – Каждую среду, в семь вечера».

Для меня это прозвучало как приглашение на Парнас. Разумеется, это не тогдашнее сравнение, оно просто не могло прийти мне в голову – цирк в те времена я знал куда лучше, нежели греческую мифологию, – но сейчас, вспоминая свое первое восхождение по длинной лестнице, нахожу его уместным.

Лестница состояла из нескольких пролетов. Вначале широкие ступеньки были каменными, а те, что вели на четвертый этаж, деревянными и узкими. Горела тусклая лампочка. Я остановился, чтобы немного успокоиться. Так вот где обитают музы!

Музы, Парнас, восхождение… Тогда, впрочем, мне было не до иронии.

Что скажу я в свое оправдание? Как объясню, по какому, собственно, праву явился сюда? Нечто подобное испытывал я в цирке, откуда меня, безбилетника, в любой момент могли вытолкнуть взашей. (Случалось, выталкивали.)

Сейчас, правда, «билет» имелся, даже два: свежий, за среду, номер «Крымской правды» и воскресный, вышедший два дня назад – «Крымского комсомольца». В первом поэт Киреев был представлен так называемой гражданской лирикой, во втором – любовной.