Пятьдесят лет в раю

Его первая жена осталась в Целинограде, куда он с красным дипломом попал по распределению. Честно отработал там положенный срок, даже больше, написал диссертацию, а когда приехал защищаться в Москву, остановился у двоюродных сестер-близняшек. На одной из них, Соне, впоследствии женился. У них родилась дочь (вторая его дочь; с первой, от целиноградской жены, я познакомился на премьере «Раненых»), потом – сын. Миниатюрная, почти бессловесная Соня и подбила огромного красноречивого мужа на эмиграцию. «Как только откроются двери – уедем», – негромко, но твердо заклинала эта маленькая женщина и на пару с послушным супругом зубрила английский.

«Дверь открылась» в середине восьмидесятых, в горбачевскую эпоху. Из больницы Валентин давно ушел, на литературные заработки жил, но пользовал – разумеется, бесплатно – всех своих многочисленных литературных и театральных друзей, меня в том числе. С фонендоскопом не расставался, и стоило пожаловаться на недомогание, доставал свой поблескивающий никелем прибор, выслушивал, выстукивал, мял живот и, если требовалось, выписывал лекарства – благо, увольняясь из больницы, запасся бланками рецептов. Ему постоянно звонили, зачастую рано утром или поздно вечером, случалось, чуть ли не за полночь, как в «скорую помощь», и он тотчас одевался и ехал, иногда на другой конец Москвы. Автобус, метро, снова автобус или трамвай – в те времена такси было не поймать.

Его терпение и терпимость были поистине безграничны. Сначала я полагал, это сугубо профессиональные качества, от медицины, но скоро понял, что если и от медицины, то давно уже вошли в его плоть и кровь. Он был прекрасный, не чета мне, папаша: маленький сын мог в любой момент подскочить к нему при гостях, перебить взрослую беседу, и он не раздражался, спокойно выслушивал и подробно отвечал. Неугомонный мальчуган буквально ползал по нему, а отец только осторожно позу менял, чтобы ребенку удобней было.

Мы с ним одногодки – оба сорок первого. В феврале он справил пятидесятилетие, а в мае они улетели – в Нью-Йорк, прямым аэрофлотовским рейсом. Накануне собрал друзей, чтоб попрощаться. Люди шли и шли, многие с цветами (как на похороны, пронеслось в голове у меня), благодарили, объяснялись в любви, напутственные произносили речи, он же каждого уговаривал взять что-нибудь на память. Пластинку… Книгу… А хотите, стул или кресло – тогда свирепствовал дефицит.

Два дня назад он летал в Симферополь попрощаться с матерью, я спросил, как она, и он ответил: ничего. Ничего. Глаза же с расширенными зрачками глядели на меня беспокойно и остро, а на лбу жила вздулась. Сбивчиво, торопливо говорил, что оставил матери деньги на телефон, дозвониться, правда, нелегко, но можно, а вообще отнеслась ко всему неожиданно спокойно, очень спокойно, очень, – и при этом смотрел на меня так, как в иные минуты, расхворавшись, я глядел на доктора Крымко. Но доктор Крымко умел успокоить пациента, знал, какие слова сказать, когда улыбнуться, а когда нахмуриться, он был отличным целителем, доктор Крымко, я же не нашелся, что ответить.

Когда собрался уходить, без пяти минут американец снимал бра – кто-то, видимо, согласился взять на память, – да так с отверткой и вышел на лестничную площадку проводить нас с женой к лифту. Обнялись, он неловко пощекотал меня бородкой, что-то, бодрясь, сказали друг другу со смешком, и мы в грязной исцарапанной кабине поехали вниз, а он, ссутулившись, пошел довыворачивать шурупы.

В декабре, уже к своему пятидесятилетию, я с оказией получил от него большую поздравительную открытку.

«Что о нас? Привыкаем. Очень все непросто. Дети счастливы. Я переболел жутковатой ностальгией (переболел ли?). Годы, плохой английский, никому не нужные профессии. Впрочем, потихоньку начинаем выкарабкиваться. Думаю обзавестись какой-нибудь медицинской специальностью, но здесь это очень трудно».

Валентин сумел. Он сделал то, что в его возрасте казалось чудом: получил диплом американского врача. А через несколько лет в Москве один маленький полусамодеятельный театрик, коих после его отъезда расплодилось великое множество (новые времена наступили), поставил его пьесу.

Когда-то я был ее первым читателем. Девочка-подросток, отец, ушедший от ее матери, их диалог, отца и дочери – внешне вроде бы ни о чем, но внутренне напряженный. Автор специально прилетел на премьеру. Так получилось, что я не сумел пойти – ходила жена. Преуспевающий американский врач, устроивший после спектакля щедрый фуршет, не показался ей счастливым человеком.

Но может быть, жена ошиблась.

Год третий. 1960

Оформляя пенсию, стаж мне исчисляли с 1958 года, в то время как первая запись в моей трудовой книжке датирована 1960-м. Противоречие? Ни малейшего… Стаж писателю, согласно тогдашнему правительственному постановлению, идет со дня первой официально зафиксированной публикации (что подтверждает соответствующая справка из библиографического кабинета), трудовая же книжка начинает отсчет с момента поступления на службу.