Пятна грозы

Юрик всегда был малым находчивым и актером неплохим. И, хоть этому его рассказу никто всерьез не поверил, вопрос о «гауптической вахте» замялся как-то сам собой. А Рябчик на всякий случай все ж таки сходил к госпитальному главврачу.

…Да! Армия. Этот мрачный детский сад с сердитыми пьяными нянечками… Вопрос: почему военные звания выше майора не едят соленых огурцов? Ответ: рожи в банку не пролазят. Никогда не забыть мне ее — начальную школу человеческой подлости и унижений (в форме стирки носков и трусов старослужащим), не забыть и поразительный по своей эффективности метод «воспитания через коллектив» (это когда провинился ты один, а всю ночь методично избивают весь твой призыв, чтобы назавтра твои же друзья смотрели на тебя волками)… Ну, да, все это уже стало общим местом даже в газетных публикациях…

А вообще, военные — люди не злые. Но какие-то странные.

Вот, например, еще одна (последняя) история. Однажды в солдатской столовой случилось ЧП. По рядам обедавших прошла тарелка с супом и со сваренной в нем мышью. Животное неаппетитно возлежало в центре посудины, при виде чего, воины, ругаясь, переворачивали столы и, ропща, удалялись голодными.

Через полчаса нас собрали в Ленинской комнате, и бравый замполит разъяснил нам, что мышь — это результат происков проклятых империалистов, пытающихся свести на нет боевую мощь нашей Родины. Ибо, какие мы к черту солдаты — без обеда? А какая боевая мощь без нас.

А еще через несколько часов реактивный самолет за сотни километров примчал разобраться с ЧП некоего генерала Шеина (он курировал нашу часть).

Грозный генерал выстроил в столовой уйму людей — наряд по кухне, дежурного по столовой, начальника столовой, санинструктора, командира хозвзвода, зампотыла части и пр. — и мрачным требовательным басом спросил:

— Кто видел мышь?

Народ испуганно молчал.

Шеин стал еще мрачнее и еще багровее.

— Я спрашиваю: кто видел мышь?!

Пауза длилась минуты четыре, пока наконец не сдали подорванные алкоголем прапорщицкие нервы начальника столовой.

— Я видел, — выпалил он, предчувствуя беду.

— Ну и как она — большая? — спросил Шеин, слегка смягчившись.

— Да нет. Нормальная. — И прапорщик пальцами показал размер.

— Ясно, — сказал генерал весомо.

И удалился.

И все.

Хотя, если бы я, например, имел такую возможность — слетать на самолете за тридевять земель, чтобы узнать размер некоей дохлой мыши, я, возможно, поступал бы точно так же. Но в тот момент все это показалось мне по меньшей мере странным.

Ну, да, хватит, пожалуй, о наших боевых монстрах. Разминка окончена. Пора перейти к сути.

А что это за суть? Суть — это ты, Элли. Сегодня мне, пожалуй, сложнее, чем было семь лет назад. Тогда, фантазируя и мечтая, я отдавался без опаски волнам интуиции. И я был полностью свободен. Теперь же я вынужден писать с натуры. А тут — и опыт, и мастерство значат много больше, чем интуиция.

Я бы мог сказать себе: «Не обманывайся, Элли придумал ты; продолжай грезить и не беспокойся ни о чем. Та, с кого ты собираешься писать сейчас — живая женщина, она — совсем иное, ее и зовут-то по-другому…» Да, я мог бы так сказать себе. Так мне было бы проще. Но не ложь ли это? Как тогда быть с пятном на левой груди, которое ты называешь «родинкой»? Совпадение? Игра природы? Я готов был бы поверить в такую глупую вероятность, если бы женщины вокруг меня ходили хороводами и менялись еженощно. Но ведь это не так. Ведь я понял, что ты — Элли, только взглянув на тебя. Ты помнишь? Помнишь наш вечерний танец, «танец ломкой слюды» в окружении фосфоресцирующих стен крохотной комнатушки, не имеющей границ? Помнишь «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера», кричащий в межзвездное пространство о Люси с калейдоскопическими глазами? А стук соседа снизу? Жаждущего сна. И как ты удивлялась моей манере говорить с тобой вслух, к тебе не обращаясь (я привык так разговаривать с тобой задолго до нашей встречи); и как я был напуган и обрадован, но больше все-таки напуган, когда увидел это грозовое пятно…

А на улице был снег. Такой, как сегодня. Но я, не выдержав удушья, распахнул окно… и впервые увидел двух белых ангелов, расположившихся на заиндивевших ветках старого тополя напротив. И один из них плакал, другой же, смеясь, точнее, кудахча, успокаивал первого и пытался развеселить его шуткой. И не было больше ни суток, ни секунд. Были льняные покрывала вечера и изумрудное свечение безмерных стен. И я стал бессмертным; ты же оставалась столь юной, столь далекой от рубежа, что практически была бессмертной тоже… И было острое, как лук в глазах, ощущение невозможности удержать все это.

Невозможно?

Почти.

Хотя, в конце-то концов, любая сложность является таковой только при условии конечности нашего бытия. А конечно ли оно — бытие? Или что-то есть потом? За?

Но если поверить в это, придется поверить и в существование Его. Что Он вылепил нас из праха отсутствия чего-либо и из собственного желания…

А почему бы и нет? Ведь создал же я тебя. Я помню, как испугался я, осознав это.

А ты так и не поняла, отчего я вдруг стал другим, ведь ты не знала, что я — твой Он.