Пятнадцать жизней Гарри Огаста

Те калачакра, которым стерли память, в новых жизнях будут испытывать смятение и страх, граничащие с душевной болезнью. Обычно после процедуры Забвения в следующей жизни того, кто ей подвергся, появлялись другие члены клуба «Хронос», чтобы помочь напуганному ребенку пережить самые трудные для него времена. Но теперь, когда Винсенту были известны личные данные многих калачакра, память которых оставалась нетронутой, подобные действия становились весьма рискованными – угроза быть обнаруженными и также подвергнутыми страшному ритуалу возрастала во много раз. Но могли ли мы отказаться от выработанной веками практики? В этом случае будущие поколения членов клуба, пользовавшиеся покровительством и защитой калачакра, живших в XX веке, остались бы без какой-либо поддержки. Что будет с ними, если они лишатся нашей опеки?

В конце концов я пришел к выводу, что они найдут свой собственный путь в этом мире – другого выбора у них нет. Более насущным был вопрос о том, что делать мне, одному из тех счастливцев, которые вопреки всему помнили, кто они такие.

Мне необходимо было разыскать отделение клуба, которое Винсент не успел подвергнуть зачистке, – хотя бы одно.

К 1958 году стало очевидно, что единственным местом, где имело смысл его искать, был Пекин.

Это был не лучший год для посещения китайской столицы. Так называемая кампания ста цветов, подразумевавшая усиление гласности и критики, была быстро свернута после того, как коммунистические власти Китая поняли, что предоставление населению культурных и политических свобод грозит непредсказуемыми последствиями. Теперь же начиналась реализация политики Большого скачка, в ходе которой должно было погибнуть от голода от восемнадцати до тридцати миллионов человек. Для представителя западной цивилизации проникнуть в страну было практически невозможно. Однако у меня имелись обширные криминальные связи в России, благодаря которым мне удалось въехать в Китай под видом советского академика.

Говорить по-китайски с русским акцентом чрезвычайно трудно. Китайский вообще оказался самым трудным из всех выученных мною языков. Держать нужную интонацию и в то же время вести себя как неотесанный советский ученый было очень нелегким делом. Из-за этого я постоянно испытывал чувство внутреннего дискомфорта. В конце концов я сделал выбор в пользу русского акцента, наплевав на тонкости мандаринского диалекта. В результате на лицах моих собеседников-китайцев стали то и дело появляться снисходительные улыбки, а ко мне приклеилось прозвище Профессор-Бубнила.

Хотя я, строго говоря, представлял государство, которое формально являлось союзником Китая, мои передвижения по Пекину были жестко ограничены. Китайская столица была очень специфическим городом. Страна переживала период бурных перемен, которые в Пекине вылились в чудовищное социальное и имущественное неравенство и страшные перегибы. Старые кварталы сносились целиком, хотя средств для того, чтобы застроить освободившиеся земли новыми зданиями, не было. Власти начинали было возводить небоскребы, но затем работы замораживались на неопределенное время. Везде были развешаны плакаты, на все лады превозносившие достижения партии и народа, но все это выглядело, на мой взгляд, очень наивно и крайне неубедительно. Тем не менее многие мои китайские знакомые воспринимали все это всерьез и проявляли по поводу происходящего – по крайней мере на словах – немалый энтузиазм. Они раз за разом с упорством религиозных проповедников повторяли лозунги, сочиненные правительственными пропагандистами. Я знал, что через несколько лет они с таким же воодушевлением будут прославлять культурную революцию. Их поведение было яркой иллюстрацией справедливости того утверждения, что для сохранения тирании достаточно заставить безмолвствовать и бездействовать умных людей. Интересно, сколько миллионов умных и порядочных китайцев равнодушно наблюдали за тем, как их менее образованные, но более активные сограждане, одурманенные идеологическими миражами, ведут страну к голоду и разрушению?

Я занимался в основном тем, что рассказывал молодым китайским технократам все то, что знал о тогдашней российской промышленности, рисуя придуманные из головы графики и таблицы. В конце каждой лекции мне задавали вопросы, среди которых были, например, такие: «Скажите, профессор, не является ли материальное поощрение руководителей предприятий за увеличение выпуска продукции проявлением идеологической незрелости? Разве между руководителем и подчиненными не должно сохраняться полное равенство во всем?»