Пятнистая смерть

— Томруз… и Хугава? — удивилась женщина. — Не может быть. Я знаю Хугаву. И знаю тетушку Томруз. Прости, отец, но ты говоришь неправду.

Стройная и крепкая, как и сам Хугава, лицом приятная, взглядом смелая, она стояла, спокойно возвышаясь над стариком, корчившемся от бешенства, и неприязненно смотрела в его безумные глаза.

— Что? Я говорю неправду? Выходит, я лжец? Я обманщик? Я пустой болтун? А-а-а! Все вы тут в сговоре, я вижу. Будьте же прокляты все! В первый раз встречаю женщину, которой все равно, с нею муж или с другой. Значит, и сама ты нечиста, как кобылица весною. Грех! Свальный грех!

— Как тебе не стыдно, отец, — глухо, сквозь зубы, сказала жена Хугавы. — Лучше б ты мирно сидел среди внуков своих, уму-разуму их учил бы, чем рыскать от шатра к шатру с клеветой на устах. Уймись! Перед богом ведь скоро предстанешь.

— Что? Не оскверняй имени божьего погаными губами!

Тьфу ты, бес. Не такова была жена Хугавы, чтобы терпеть напраслину. Даже от наистаршего человека в племени.

Да если вправду Томруз стала подругой Хугавы — что из того? Если уж такой мужчина, как Хугава, сблизился с такой женщиной, как Томруз, то это у них отнюдь не баловство. Значит не могут иначе. И отвергнутой жене не к лицу лезть в сердца тех двух. Где сказано: «Человеку запрещено любить человека»? Нигде. Зато всякий знает пословицу: «Не суйся с топором между корой и древесиной — дерево погубишь».

Конечно, обидно за себя. Но — не привязать к столбу струйкой дыма голодного коня, рвущегося к свежей траве. Не разжечь ревностью угасшую любовь.

— Ах ты, дряхлый осел! — разразилась молодая женщина. — Тебе-то что за дело, вместе они или не вместе? Холодно от этого или жарко? Голодно или сыто? Светло или темно? Э? Хотят быть вместе — пусть будут. Убирайся отсюда, седой дурак! Хил, хвор, хром, на пищу для стервятников — и то не годится, а туда же… Не совестно за мужчиной и женщиной подглядывать? Э? Может, ты сидел, как пень, в кустах да слушал, распустив слюни, о чем они говорят? Ты кто: почтенный старец, мудрый вождь или — завистливая старуха-трясуха, на всю жизнь оставшаяся девой? У-у, облезлый верблюд, колченогая кляча. Убирайся отсюда!

Разговор, состоявшийся между женой и мужем, когда усталый Хугава приехал с пастбищ домой, был краток.

Майра — взволнованно, но сдерживаясь:

— Дато твердит, будто ты слюбился с Томруз.

Хугава — с удивлением:

— И ты… веришь ему?

Майра — смущенно:

— Нет, но… беспокоюсь.

Хугава строго:

— Напрасно! Разве я сам первый не откроюсь тебе, если случится что-нибудь такое? Не понимаю, какой змей ужалил бедного Дато. Он и мне говорил всякую чепуху. Ну, мне-то ладно — кто я? Но так гнусно оболгать святую Томруз! Ведь она для нас — как родная мать! А ты — ты все это забудь. Хорошо? Никакой жены, кроме тебя, Хугаве не нужно.

Майра — благодарно, со слезами в голосе:

— Знаю…

Хугава — озабоченно, думая уже о другом:

— Знаешь — ну и чудесно. Что сегодня варили? Горячего хочу.

Майра — жалеючи мужа:

— Что могли сварить? Ту же похлебку. Не праздник.

Хугава — радостно оживившись:

— Похлебку? Тащи! Сказано: дай гостю хоть воды с водой — не дай лечь спать с пустым брюхом. Для голодного и соль с перцем — жирная еда. И горох, как масло. И просяной хлеб слаще инжира. И отруби хороши, коли голоден. Для голодного…

— Хватит, хватит! Заладил. — Майра расхохоталась.

Хугава был доволен. Развеселил жену! Они забыли о Дато. Но Дато не забыл о них. На следующий день старик добрался до самой Томруз. Она сидела на белом войлоке в кругу родовых вождей. Здесь же находились и Хугава с женой. Говорили о предстоящей перекочевке.

— Что? Нежитесь, тешитесь, щебечете? — Изо рта скверного старика полетели мерзкие ругательства и тяжкие, заведомо ложные обвинения и оскорбления.

— И все это — из-за белого войлока? — сурово сказала Томруз, когда клеветник задохнулся и умолк. — Ладно. Иди садись, если уже тебе так хочется сидеть на белом войлоке.

Она поднялась и сошла на траву.

Дато мигом бросил палку, рванулся вперед, растянулся на войлоке и судорожно вцепился скрюченными пальцами в его края. Томруз, старейшины, Хугава и Майра тотчас удалились, не произнося ни слова и не оглядываясь.

Дато — один. Холодно ему и страшно одному, но еще пуще он боится хотя бы на время покинуть белый войлок. Займут! Всю ночь кричит Дато, грозно призывая к себе сородичей. Проклинает. Ярится. Бранится. Отдает какие-то приказания и распоряжения. Но к нему никто не подходит.

— В него вселился бес, — сдавленно шепчет Майра, прислушиваясь к хриплым стонам сумасшедшего старца.

— Три беса в него вселились, — поправляет Томруз жену табунщика. Бес зависти, бес тщеславия и бес властолюбия…

Утром саки пошли взглянуть на затихшего Дато. Он лежал мертвый, на мокром, загаженном войлоке, обнимая его широко раскинутыми руками. И неживой оскаленный рот злосчастного Дато как бы испускал рычание: «Не отдам!»

— Эх! — сокрушенно вздохнул Хугава. — Жил бы еще двадцать лет, сам бы радовался и радовал других. Так нет же… — Он угрюмо махнул рукой. — Про таких, видно, и сложили поговорку: «Гонялся за славой — обесславился».