Пятница, тринадцатое

Как бы там ни было, в то время обед интересовал меня больше, чем маленькие и непонятные секреты моих соседей — мало ли у кого какие прибамбасы и почему я должна во все это вникать?

И не лучше ли позволить окружающим делать то, что им вздумается, и наслаждаться хорошим обедом и полноценным отдыхом?

Такая, казалось бы, единственно разумная точка зрения нормального человека поддерживалась явно не всеми обитателями первого корпуса.

После обеда я присутствовала при крупном споре между Капустиным и Волковым, который едва не перешел в более серьезное выяснение отношений.

Страсти накалились до предела. Даже маленький Славик оставил свои шумные игры и с напряжением следил за диалогом отца с Семой Волковым.

А началось все, как это и водится в подобных случаях, с сущей ерунды.

Сема слегка поддал после обеда, задержавшись в баре, и, дважды повторив хорошую дозу джина без тоника, завел с Максимом разговор о бизнесе.

Волков сидел, развалясь в кресле, и курил купленную тут же в баре толстую сигару «Король Эдуард». При этом он почему-то не «прополаскивал» рот дымом, а глубоко затягивался крепким табаком.

Сплевывая крошки, Сема выпускал дым, безуспешно пытаясь заставить его клубиться колечками, но в результате только закашлялся, да так, что Милене пришлось постучать его по спине.

Капустин не сумел сдержать улыбку, и, очевидно, именно это рассердило Волкова.

— Вот какую дрянь продают! — Волков с яростью затушил в пепельнице обслюнявленный окурок. — Травят народ почем зря!

— Не нравится — не курите, кто же вас заставляет, — спокойно отозвался Максим.

Но Сема Волков уже завелся, и так просто его нельзя было остановить.

— Своего, что ли, табака нет, что ввозят такую мерзость? — ворчал Волков. — Всю Россию на фиг разворовали и продали.

— Вы что, на прошлых выборах голосовали за коммунистов? — поинтересовался Максим.

— А хотя бы и так! — мрачно посмотрел на него коротко стриженный Сема.

— Странно…

— Это еще почему?

— Ну, вы не производите впечатление человека, который хочет возвращения старых порядков, — заметил Максим Капустин.

— Мы всем довольны, — встряла в разговор Милена. — И политикой мы не занимаемся. Только бизнес. Работаем как можем.

— А чем вы промышляете? Какой у вас бизнес? — осторожно спросил Максим.

— Алюминий, — коротко ответил Волков. — Преимущественно экспорт.

— Наверное, вы работаете с Аксаковым? — поинтересовался Капустин.

— С ним, — сухо ответил Сема. — А какое вам дело до моего бизнеса?

— Абсолютно никакого! — поднял руки Капустин. — Обычное любопытство.

— Любопытной Варваре… знаете, что с ней было? — сумрачно спросил Сема.

— Наслышан, — кивнул Максим. — По-моему, вам надо немного охладиться. С вашей комплекцией вредно так раздражаться, милейший.

— Я сам знаю, что мне надо, — зарычал Волков. — И такие шибздики, как ты, — мне не указ. Понял? Ты понял, я спрашиваю?

— Чего ж тут не понять…

— Ну и все, — коротко рявкнул Сема. — Я сказал. И хватит базара.

Он с трудом поднялся с кресла и, окликнув супругу, вышел на улицу.

— Зачем ты так с ним? — укоризненно посмотрела на мужа Дора, когда Волковы ушли к себе наверх. — Это же хам, быдло.

— Ну да, — кивнул Капустин. — Но почему нельзя таких ставить на место?

— Да ты посмотри на него! — зашептала Дора. — Такой ведь и убить может!

— Этот? Меня? — усмехнулся Максим. — Исключено. Полностью исключено, дорогая.

— Ну, знаешь, я ничего не понимаю в бизнесе, но, по-моему…

— Совершенно необязательно что-нибудь понимать в бизнесе. Во всяком случае, в данной конкретной ситуации. У тебя какая оценка была в школе по географии? — почему-то поинтересовался Максим.

— Не помню… — удивленно ответила Дора. — Кажется, четверка.

— Я бы тебе и тройки не поставил, голубушка, — рассмеялся Максим.

Я вернулась в библиотеку, чтобы посмотреть старые фонды периодики. И наткнулась в запыленном углу на настоящее сокровище!

Кто бы мог подумать, что я с таким трепетом буду брать в руки «Искусство кино» двадцатилетней давности?! Но для меня эти пахнущие плесенью страницы с черно-белыми фотографиями сейчас были дороже и милее самых накрученных иллюстрированных журналов на финской мелованной бумаге с калейдоскопом радужных цветов.

Сразу пахнуло детством, Владивостоком, где я жила до шестнадцати лет, моей комнатой в доме родителей и первыми впечатлениями от еще ни разу в жизни не виданных кинофильмов.

Дело в том, что в советской кинокритике существовал своеобразный жанр: львиная толика так называемого «буржуазного» кино ни под каким видом и ни при какой погоде не могла быть показана на советских экранах.

Однако народ должен был знать о том, какую гадость и мерзость снимают за бугром, и целая когорта кинокритиков зарабатывала на жизнь тем, что клеймила на страницах киноизданий тамошний отврат, изредка помещая кадрики из рецензируемых фильмов.