Пятницкий

И нет надобности скрывать, кое-что из своего богатого опыта конспиратора он использует и теперь, руководя организационной деятельностью Исполкома. И именно поэтому не было никакой необходимости так превозносить его… «Делаю лишь то, что умею делать, и не вижу смысла трубить в трубы и бить в литавры по случаю того, что мне исполнилось пятьдесят лет». Пришла забавная мысль: по ошибке на аплодисменты публики выволокли не премьера-тенора, а этого… Как их там называют… который поднимает и опускает люк, свергая сатану в преисподнюю, устраивая ветры и снегопады, да, кажется, машиниста сцены.

Машинист сцены! Сравнение неожиданно понравилось ему самому, и Пятницкий коротко расхохотался. Смех его, резкий и высокий, напоминал тревожный клекот.

И все же, положа руку на сердце, он не мог осудить их, старых боевых своих друзей, подписавших приветствие. Взять того же Белу, или старика Катаяму, или Пика! Не один пуд соли съеден с ними. Привыкли понимать друг друга с полуслова. Спорили, понятно, ругались, но только по принципиальным вопросам и никогда не держали камня за пазухой.

Пятницкий знал их всех: с присущими каждому человеку слабостями, не раскрытыми еще возможностями, неожиданными порывами души… Знал, кто на что способен: кому положено первому идти в лихую кавалерийскую атаку — да, друг мой Бела, это прежде всего относится к тебе! — а кому сидеть в окопах, пусть по пояс в ледяной воде, под жестоким обстрелом, дни и ночи напролет — и все равно не сойдет с места, не дрогнет, выдержит… Знал их всех, пожалуй, так хорошо, как себя самого!

В Коминтерне имели хождение легенды о его исключительной проницательности. Будто бы достаточно Пятницкому поговорить с глазу на глаз с каким-нибудь функционером, и будь тот немцем, французом, ливанцем, хоть самим чертом, а секретарь Коминтерна уже знает, на что он способен, какое поручение в состоянии выполнить, и уже навсегда спрячет случайного собеседника на одну из полочек своей цепкой, натренированной памяти.

Конечно, преувеличение! Некоторый жизненный опыт, двадцать лет партийной работы в подполье, и ничего больше…

Пятницкий хотел было отложить газету, но еще одна заметка привлекла внимание. И светлые ястребиные глаза его затуманились, потемнели… «Привет старому другу, закаленному большевику». Это Надежда Константиновна. Только она может писать так просто и душевно… И сразу же привычная неизбывная печаль сжала сердце.

Восемь лет прошло, а будто вчера это было. Он стоял у гроба того, кто был создателем и вождем III Коммунистического Интернационала, кто привел народы России к тому памятному дню, когда на заседании Петросовета рабочих и солдатских депутатов можно было сказать: «Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась»[1]. У гроба… А всего два месяца назад в Горках Владимир Ильич сидел в кресле возле столика, где лежали книги и газеты, он мог уже вставать и прохаживаться по комнате, опираясь на палку. Думалось: «Ведь победил, победил могучий его мозг смертельную болезнь». А он… Нет, и сейчас думать об этом невыносимо…

Надежда Константиновна пишет: «Пятница был убежденнейший большевик… цельный, у которого никогда слово не расходилось с делом, на которого можно было положиться. Таким его знал Ильич».

Пятница! Никто уже теперь его так не называет. Только Крупская, ну и еще два-три старейших друга. Сколько кличек, сколько псевдонимов, сколько шкур пришлось переменить за годы нелегальщины! Да и сейчас некоторые не подлежащие разглашению указания и директивы Исполкома подписывает он не фамилией, а еще одним псевдонимом — «Михаил». Но «Пятница», «Фрейтаг» сопутствовали ему все дореволюционные годы. Это Бахи, когда он впервые приехал в Берлин, окрестили его Михаилом Давидовичем Фрейтагом, а Смидович перевел слово «Фрейтаг» на русский язык, и получилось — Пятница. Надежде Константиновне всегда нравилось называть его Пятницей. Когда в октябре семнадцатого приехал в Питер для встречи с Ильичем и отправился на Выборгскую сторону, где работала Крупская, она подвилась навстречу с доброй и чуть заговорщицкой улыбкой и негромко сказала: «Он ждет вас, Пятница…» И, оглянувшись, на ухо шепнула адрес. И почти так же было в октябре двадцать третьего, когда приезжал в Горки, чтобы доложить Ленину о главнейших решениях Коминтерна. Тоже улыбнулась, но такой вымученной, едва прочерченной улыбкой и сказала негромко: «Он ждал вас, Пятница». Да, ждал…

…Вот и прошли четверть часа до начала рабочего дня ИККИ, которые Пятницкий предназначал для того, чтобы в полном одиночестве, наедине со своими мыслями, обдумать все, что предстоит сделать за день, подготовиться к назначенным встречам и как следует собраться. Сегодня ни черта не получилось! Слишком уж много думал он о себе самом. Отложив, скорее отбросив кое-как сложенные газеты, Пятницкий потянулся к звонку, чтобы вызвать Казовскую. Но Фаня уже приоткрыла дверь кабинета:

— У телефона товарищ Стасова.