Пятно

Бабушка могла и не спрашивать, Порогов от первой до последней буквы всё слово в слово запомнил, как на «цифру» записал. Причём, всё что бабуля говорила, находилось для него в обволакивающем нежном звуке голоса Яночки. Словно во вкуснейшей приправе, например, ко второму блюду! Или к первому? Нет-нет, ерунда какая-то, слишком как-то гастрономически-утилитарно получилось. Нужно по-другому. Быть может так, например, её голос для Порогова звучал как солирующая нежная флейта в сопровождении симфонического оркестра… Так, пожалуй, ближе. Хотя, возможно и… шум ласкового моря, под тёплым южным солнцем… Или шум весеннего дождя, или воркование голубей, или… Нет-нет, всё не то и не так… Если только всё это вместе! Потому что голос её! голос!.. буквами не передать, только слышать, слушать, чувствуя будоражащие отзвуки в душе… Что Порогов в памяти постоянно и прокручивал. Языком современной молодёжи говоря — балдел. Что тоже не верно. Старший лейтенант Порогов был влюблён. Влюблён! Впервые, безоглядно и…

Ну о пятне же, ну!

Ага, о нём. Гаражей в этом маленьком городишке оказалось не много, гораздо меньше. чем на подъездах к Московским железнодорожным вокзалам. Не ряды в этажах, а своеобразный одноэтажный запутанный лабиринт размером с футбольное поле. Правда Лёша и Яночка почему-то выбрали не ближайшую короткую дорогу, а довольно дальний путь… Шли себе, и шли… Шли, шли… Уже и стемнело. Вечер как-то незаметно в тёмную ночь сам собой перешёл, а они только-только дошли до бабушкиного гаража. Но зато, они часто останавливались и целовались. Очень-очень часто. Да! Долго-долго… Обнявшись… Стояли… Чувствуя губы и единое дыхание, слыша стук своих сердец… И ничего не говорили. Просто шли и целовались. Или останавливались и целовались. Или просто целовались. И, что характерно, именно там, и тогда он ей и признался, что любит её! Очень-очень! Сильно-сильно! Что только о ней и думает, и ни о чём другом, и если она не… Она не дала ему договорить, сначала прикрыла его рот рукой, потом нежно-нежно поцеловала… И так было много раз, и продолжалось бы, если бы не фары въезжающей какой-то машины, которая осветив их, проехала мимо. Они, это можно смело утверждать, практически и не заметили её, если бы машина приветственно им не гуднула. Яночка рассмеялась и помахала рукой…

— Что там? — Не оборачиваясь спросил Порогов.

— А темно, не видно. — Ответила она, легко находя его губы….

Порогов вздрогнул, прервал поцелуй…

О пятне! Ну, вот-вот…

Порогов резко повернулся… Машина как раз сворачивала за угол. Причём, свет от фар Порогов зафиксировал чётко, а что за машина была, ни очертаний, ни контуров её он не увидел. Вообще. Словно это был мираж. Фантом.

— Стой здесь, я сейчас — задохнувшимся голосом, крикнул было Порогов, но опомнился, вернулся, понял, что нельзя Яночку одну здесь оставлять, тем более в незнакомом месте и в темноте, предложил другое. — Бежим! Это она, она!

— Кто она? Кто?

— Машина! Наш фантом! Наш Стелс, — вскричал он, и потянул за собой.

36

Варенцов Павел Григорьевич — не будь он чистокровным евреем — злопамятным себя не считал, но мысленно поклялся, что обидчику «за такой поступок он отомстит». И не просто отомстит, а самым жестоким образом, таким жёстким, что Баринов — сука, сволочь! — запомнит Варенцова на всю жизнь, если будет чем вспоминать.

И прямо там, на больничной койке, кроме прочих телефонных дел, по сотовому телефону попросил встречи с Владимиром Петровичем, лично с ним. Секретарь «крыши» пообещал передать просьбу и перезвонить. Но что-то не звонил. А когда позвонил, Павел Григорьевич обрадовался. Ему было отведено десять минут во вторник, утром. А сегодня понедельник. Обход врачей. Нужно было перестать симулировать, полежал-отлежался и…

В понедельник его и выписали.