Пятое путешествие Гулливера

Переводчик смотрел на меня так, как будто я ничего не сказал или он ничего не слышал. Я решил зайти совсем с другой стороны и спросил, почему он так хорошо знает пекуньярский язык, но опять не получил никакого ответа. Очевидно, такова была манера эквигомов реагировать на неуместные вопросы. Мы помолчали, а я тем временем еще раз оглядел комнату и увидел то, что раньше не замечал: большой портрет над моей головой. На нем был изображен широколицый человек средних лет.

— Чей это портрет? — спросил я эквигома.

Он посмотрел на меня с изумлением и ответил: — Императора Оана.

— Разве Эквигомия — империя?

— Нет, Эквигомия — страна равных.

— Но зачем вам тогда император?

Ответа не последовало. Тогда я осторожно спросил, жив ли император Оан.

— Разумеется.

— Сколько ему лет?

— Девяносто.

Я сказал, что на вид ему не дашь столько, а затем спросил, есть ли у него дети. Переводчик сказал, что все зквигомы Дети Оана.

— Ты видел когда-нибудь императора Оана?

— Нет, нет, — с суеверным ужасом ответил он, — Оана могут видеть только сверх-сверх-сверх-сверх-сверхравные. — Он просчитал эти «сверх» по пальцам, чтобы не ошибиться.

— Но разве он никогда не показывается народу?

— Император Оан всегда думает о народе.

Наш разговор зашел в тупик, но я не терял надежды кое-что узнать от переводчика.

Мое состояние улучшалось, плечо почти не болело. Ко мне вернулись подвижность и любознательность, и я захотел выйти из госпиталя и погулять. Но эквигом решительно воспротивился этому. Тогда я снова попытался больше говорить с ним, не только расспрашивая его, но и рассказывая о Европе и Пекуньярии. Результат оказался неожиданным: пока я спал, в комнату внесли еще один топчан, и я обнаружил себя в обществе двух эквигомов. Второй был похож на первого, как бывают похожи братья, и я иной раз затруднялся, который из них находится в данный момент передо мной. Он тоже говорил по-пекуньярски, в чем я убедился, задав ему какой-то вопрос.

Но они теперь почти непрерывно говорили между собой по-эквигомски, не отвечая на мои вопросы и довольно бесцеременно прерывая разговор, если я пытался что-нибудь рассказать.

На третий день вновь появились сверхравный (то есть, очевидно, начальник) и его писарь. Оба переводчика встали в головах моей постели и переводили вопросы. Теперь у меня не было сомнения, что это допрос и что меня подозревают в каком-то злом умысле.

— Как твое настоящее имя? — спросил меня первый переводчик.

Я с некоторой обидой объяснил, что не привык лгать и в первый раз сказал им правду.

— Каковы действительные цели твоего прибытия в Эквигомию?

Снова все начиналось с начала. Опять битых два часа я рассказывал, кто я и откуда, с какими невинными целями я высадился на берег. Понятно, из нашей беседы ничего путного не вышло.

Они приходили еще два раза, и повторялась та же история.

Чтобы чем-то занять время, я рассказал сверхравному свою жизнь со всеми подробностями, а потом перешел к своему отцу и родственникам в Англии, к капитанам, которых я знал, и к их плаваньям. Но о чем бы я ни говорил, я слышал один вопрос: с какой целью высадился я в Эквигомии?

В одно далеко не прекрасное утро мне велели собираться и отправили из госпиталя в тюрьму. По дороге я жадно смотрел на людей и дома, но мало что мог увидеть: тюрьма была всего в полумиле ходьбы.

Меня заперли в камеру с пятью другими арестантами, из которых один, на мое счастье, кое-как говорил по-пекуньярски.

Я спросил его, за что его арестовали, и он рассказал мне следующее. В их краю несколько недель назад было сильное землетрясение. Он вытащил из дома своего двухлетнего сына и побежал еще раз, чтобы вытащить котенка, которого сын очень любил. Он сумел вытащить и котенка, но тут дом рухнул и похоронил среди домашней утвари также бюст императора Оана, который является в Эквигомии обязательным украшением в каждой семье. На него донесли, и теперь он ждал, какое будет ему назначено наказание. У этого доброго и несчастного человека я усердно учился эквигомскому языку и кое-чего достиг за две недели, проведенные с ним.

Сверхравный оставил меня в покое, и мне стало казаться, что обо мне вовсе забыли. Но мой сосед, лучше знавший здешние порядки, предположил, что местные власти сделали обо мне запрос в столицу и ждут ответа. Столица страны — город Нотиак — находилась в 70 милях от побережья.

Так оно и оказалось в самом деле. Меня наконец вызвал сверхравный и через переводчика объявил мне, что меня отправляют на сельскохозяйственные работы «для очищения сознания». Осмелев, я решился спросить, исходит ли это распоряжение от его начальника в столице. Сверхравный пристально посмотрел на меня и что-то ответил. Переводчик как-то странно засуетился и пролепетал, что в столице занимаются более важными делами, а им приказано самим распорядиться моей персоной.

Гораздо позже я узнал, что именно в эти дни четырехкратно-сверхравный, ведавший подобными делами, впал в немилость, был обвинен в нарушении заветов Оана и потерял свой пост. Поэтому никто в столице не хотел брать на себя ответственнпсть за мое дело.