Пятое сердце

Видимые части массивной бронзовой фигуры были андрогинны. Сильная рука, подпиравшая щеку и подбородок, могла принадлежать и мужчине, и женщине. В твердости черт и прямизне носа чувствовалась прерафаэлитская красота, однако глаза – почти, но не совсем прикрытые веками в скорбном размышлении – выводили скульптуру за рамки любой школы, любой эпохи, классической или современной.

– Кажется, будто его… или ее… лицо под капюшоном затеряно в пещере раздумий, – сказал Джеймс.

– Когда мы с художником Ла Фаржем вернулись в восемьдесят шестом из Японии, мы чуть не с головой завалили Сент-Годенса фотографиями и рисунками будд, чтобы он почерпнул в них вдохновение, – тихо произнес Адамс. – Во время долгого путешествия по Южным морям я про себя называл будущую статую «мой Будда». Однако это не Будда.

«Верно», – подумал Холмс. Будды, которых он видел на Востоке, рождали ощущение созерцательного покоя; эта статуя внушала зрителю сильнейшее чувство утраты, боли и даже скорби – всего того, что Будда и его последователи оставили позади.

Холмс мысленно отметил, что закутанная бронзовая фигура сидит на невидимой скамье или камне, прислоненном к граниту. Ноги, неразличимые под складками, стояли на массивном каменном основании фута три в поперечнике, которое, в свою очередь, опиралось на гранитную плиту, отходящую от вертикального блока.

Когда наблюдатель делал шаг вбок, полуприкрытые глаза статуи как будто следили за ним. Складки одеяния тяжело ниспадали с колен, отполированных частыми прикосновениями.

– Есть ли у скульптуры название? – спросил Холмс.

Он снова сделал шаг влево, затем вправо, чувствуя, как глаза из-под капюшона отмечают его движения.

Адамс опустился на скамью напротив памятника и закинул ногу на ногу:

– Я хотел назвать ее «Упокоение», но это было бы не совсем правильно, да? Как раз покоя-то в ней нет… или есть что-то большее. Мой друг Ла Фарж называет ее «Кваннон», по японскому имени китайской Гуаньинь. Петрарка сказал бы: «Siccome eterna vita è veder Dio».[25] По-моему, настоящий художник должен был оставить ее безымянной, чтобы не ограничивать возможные толкования.

– Скамья? – спросил Джеймс, поворачиваясь к Адамсу.

– Ее спроектировал Стэнфорд Уайт, он же решил, как посадить деревья, и в этом ушел от моего первоначального восточного замысла еще дальше, чем Сент-Годенс. Зимой девяностого рабочие Уайта закрыли все навесом больше чем на месяц. Однако крылья грифонов… совсем не та традиция Шакьямуни, которую мы с Ла Фаржем имели в виду. Хотя, я думаю, эта скульптура – очень сент-годенсовская, лучшее выражение его творческого гения.

Джеймс вновь повернулся к статуе и спросил:

– А у Сент-Годенса есть для нее название?

– Несколько, – ответил Адамс. – Последнее, которое я слышал в ответ на чей-то вопрос, было «Загадка будущей жизни», но он сам понимает, что это не годится. Сент-Годенс говорит на языке камня, не на языке слов.

– «Я искуситель и сомненье», – проговорил Джеймс.

– Да, – согласился Адамс.

– Я не узнаю цитаты, – сказал Холмс.

– Стихотворение Эмерсона «Брахма», – ответил Генри Джеймс и прочитал на память:

Убийца мнит, что убивает,
Убитый мнит, что пал в крови, —
Ни тот и ни другой не знает,
Куда ведут пути мои.

Забвенье, даль – мои дороги,

Мне безразличны тьма и свет;
Во мне – отверженные боги,
Величий и падений след.

Кто прочь стремится в самомненье,

Тому я сам даю полет;
Я искуситель и сомненье,
Тот гимн, что мне брамин поет.

Ко мне стремятся боги тщетно,

Священных Семь, – но в тишине
Добро творящий незаметно
Придет и без небес ко мне![26]

Холмс кивнул.

– Когда я был в Индии и пытался медитировать под священным деревом бодхи, которое к нашему времени усохло так, что стало не больше сучка, – сказал Адамс, – я написал стихотворение, пытаясь выразить в нем воистину трансцендентный миг. Мне это удалось еще хуже, чем Эмерсону.

– Прочтите нам стихотворение, Генри, – попросил Джеймс.

Адамс замотал было головой, потом закинул руки на спинку скамьи и прочитал тихо:

Жизнь, Время и Пространство, Разум, Мир
Кончаются, где начались, – в единой Мысли
О Чистоте Молчания.

Затем громко расхохотался, так что Джеймс и Холмс даже вздрогнули.