«Пятьсот-веселый»

— Н-не-б-бой-ся, — неожиданно произнес Валька, едва выговаривая слова.

— Вот видишь, — обрадовался я, что Валька поддержал меня. Обрадовался еще и тому, что он вообще заговорил, значит, жив.

Но Катя медлила. Я лег, оставив ей место, обнял Вальку, пытаясь согреть его своим телом. Катя посидела-посидела возле потухающей печки и тоже примостилась рядышком со мной.

Мы лежали спина к спине, затаив дыхание и боясь коснуться друг друга.

Печка погасла, и остатки тепла выдуло из вагона, холодно стало невтерпеж.

— Подвигайся ближе, — предложил я Кате, — а то застынешь.

Она пододвинулась, и мне стало жарко, будто не девушка прислонилась ко мне, а печка. Впервые в жизни рядом со мной лежала девушка. И я чутко ловил каждый ее шорох, каждое движение, прислушивался к ее дыханию. А ее трясло в ознобе.

— Ты ложись посередке, — пожалел я Катю. — Теплее будет.

— Не-е, — отказалась она и напряженно затихла.

— Ты его не бойся, — уговаривал я, думая, что она боится раненого Вальку.

— Не-е, — снова отказалась Катя. — Я лучше тут.

Я всегда стеснялся девушек, хотя влюблялся в классе часто. И всего один раз в жизни целовался. Мы тогда шли из кино, и я провожал одноклассницу, маленькую, приподнимающуюся на цыпочки, чтобы казаться повыше. А я длинный как жердь. «Дядя Достань Воробышка» — так дразнила меня соседская мелюзга. Стояли мы тогда перед ее домом, и я, поняв наконец, что она чего-то ждет, насмелился и с перехваченным дыханием чмокнул ее прямо в губы. Они оказались мягкими и податливыми. Это меня озадачило. Я читал в книгах, что девичьи губы упруги и солоноваты, и хорошо запомнил это. А у нее вдруг — мягкие и сладкие. Правда, мы все кино хрумкали конфеты-леденцы.

А через неделю меня остригли, и поздно вечером я уехал из своего города, где прожил несколько лет после деревни. Одноклассница не пришла меня провожать, наверное, мать не пустила. Было это всего каких-то полгода назад, а казалось, что прошла вечность и я всю жизнь ношу флотскую форму.

Я чувствовал, что Катя не спит, слышал, как ее колотит дрожь. Я встал, пошуровал в печке догорающие головешки, они вспыхнули последний раз синим огнем. Это было прощальное тепло и даже не тепло, а просто свет один. Я вернулся и сказал приказным тоном, как комендант:

— А ну подвигайся! В середке будешь лежать.

Катя покорно пододвинулась к Вальке, а я лег с краю, спиной к ней. Но Катя повернулась ко мне. Все же Вальку она боялась больше, чем меня. И затихла. Я чувствовал, как осторожно дышит она мне в затылок. Дыхание ее щекотливо касалось моей незащищенной шеи, и мне опять стало жарко. А ноги и руки коченели.

И все же я угрелся, и меня как в пропасть кинуло, заснул…

3

Я стою в мягко освещенном коридоре. Красная ковровая дорожка тянется во всю длину вагона, пластиковые светлые стены сияют чистотой, кремовые шелковые занавески на широких окнах фирменного поезда чуть колышутся от движения, а ровная линия блестящих никелированных ручек закрытых купе ярко вспыхивает от фонарей мелких станций, пролетающих мимо. Чистота, уют, покой. А мне все видится та давняя темная стылая теплушка и припорошенный снегом умирающий Валька. Я никак не могу отряхнуть память, никак не могу вернуться из прошлого.

Черный, затянутый облаками горизонт разрывает длинным накаленно-белым светом, ветвистая молния оплетает небо густой яркой сетью, ветер безжалостно заламывает верхушки деревьев, мощный поток воздуха приминает некошеную траву на высоком дорожном откосе. За окнами начинается гроза.

— Где мы едем? — спрашивает рыбак.

С опухшим помятым лицом он только что вышел из купе и стоит рядом. Раскуривает трубку. У него классический вид моряка. Такими изображали их в морских романах прошлого века: рыжая короткая «норвежская» бородка, трубка-носогрейка, обветренное лицо, неизменная тельняшка и синяя татуировка на правой руке — якорь с цепью.

— К Смоленску подъезжаем.

— А-а, — равнодушно произносит он, смотрит в окно покрасневшими с похмелья глазами.

Проводница заглядывает в коридор, подозрительно прищуривается. Я отворачиваюсь. Она дважды проходит мимо нас плац-парадным шагом, но молчит, однако всем видом своим давая понять, что ночью пассажирам положено спать, а не торчать в коридоре у окна.

— Три года не был у стариков, — нарушает молчание рыбак. — Все в морях да в морях. Последний рейс был тяжелым. В пролове оказались.

Это я знаю, сам ходил матросом в Атлантику.

— Вы в отпуск, нет? На юг?

— Нет. В Москву, в командировку, — придумываю я. Не объяснять же ему, зачем и почему еду я в столицу.

— А я в Пермь, я пермяк, — охотно сообщает он, глубоко и с наслаждением заядлого курильщика затягиваясь пахучим дымом.

Табачный аромат приятен, но у меня от этого дыма может начаться спазм сосудов. Сказать ему, чтобы не курил, неудобно. Я тоже любил когда-то этот пахучий табак, знаю, что он слегка жжет язык и что трубку надо все время с силой раскуривать, все время напрягать грудь и одна такая глубокая затяжка сразу отрезвляет.

— Мы тут… немного… — Рыбак кивает на купе.

— Ничего.

— Знаете, все отпускники оказались, — оправдываясь, поясняет он. — Вот и…