«Пятьсот-веселый»

С годами действия и поступки младых дней становятся предметом размышлений, осмысленные с высоты прожитой жизни, они становятся ярче, весомее и значительнее, являют собою суть пророческую — ибо в юности закладывается фундамент человека. Там, в юности, человек обретает самого себя, закрепляет духовную сущность свою, зачастую и не догадываясь об этом. Все начинается в человеческой судьбе с того, как прожиты юные годы, какими событиями отмечены они, какими интересами жил тогда человек. Там, в юности, нравственное начало всех начал. И чем чище, чем честнее были они, тем крепче стоит на ногах человек в зрелые годы.

Что ж припадаю я сердцем к тебе, юность моя? Что ищу в тебе, давно минувшей? Ностальгия ли это по рассветным годам или тоска по чистоте и правдивости человеческих отношений? Знаю, я честно прожил тебя, не отошел от тяжкой судьбы своего народа, разделил с ним все беды и горе, не укрылся за чужой спиной, не слукавил. Теперь, поняв и осмыслив прожитые годы, я думаю, что юность моя прекрасна не только свежестью и здоровьем, но — главное! — тем, что я разделил все, что выпало на долю моего народа.

Там, на войне, были главные годы мои — годы самоутверждения и бескорыстия, годы самые важные для моего существования на земле, самые определяющие в моей судьбе. Все, что было потом, — только следствие тех лет, только отголосок, только продолжение.

Там, на войне, были главные годы и всего моего поколения. Великое и трагическое поколение наше прожило несколько лет только одной думой — думой о независимости Родины, только одной целью — отстоять ее свободу.

Сколько было нас, семнадцатилетних мальчишек, добровольно ушедших на фронт! Имя нам — легион! И не каждый дожил до майского рассвета. Они погибли на взлете жизни, успев, однако, выполнить свой сыновний долг перед Отчизной. Мы становились мужчинами не в любви, а после первых пуль и тяжких испытаний. Ратный подвиг наш заключался не только в том, что мы победили врага, но и в том, что мы обрели силы на многие годы сохранить и поддержать в себе стойкость духа и непреклонность, веру в необходимость все вытерпеть, все пережить, все вынести, выстоять! И годы войны — годы нашего самоутверждения, годы познания самих себя — надежная защита от будничности, от пошлости, приспособленчества, от всякой грязи, от измены самому себе.

Я благодарен тебе, юность моя! Теперь, на излете жизни, опираюсь на тебя и чувствую прочность твою, чистоту и честность. И, в тяжелые минуты нынешней жизни припадая к тебе сердцем, обретаю силы, веру, мужество. Помоги мне и теперь, юность моя!..

В Смоленске в вагон ввалились веселые парни в джинсах, в цветных рубашках, завязанных узлом на животе, как это делают в жарких странах и как это теперь модно у молодежи. В руках лохматого парня орет новенький транзистор, пущенный во всю мощь. Хриплым, надсадным голосом певец выкрикивает что-то на английском языке, оглушительно бьют барабаны, звенит медь «тарелок», рыдает саксофон.

Лохматый парень сильным рывком сдвигает вниз оконное стекло, высовывается и кричит настырным голосом:

— Люська, гляди у меня! А то я вернусь!..

Кричит вроде бы в шутку, с улыбкой, но в голосе слышны угрожающие нотки. Красивая стройная девушка, в фирменных джинсах, подстриженная «под гарсона», с небрежной изящностью перекинув через плечо модную сумочку, как-то загадочно улыбается, и эта улыбка подсказывает мне, что парень-то не даром беспокоится.

Поезд трогается, парень еще больше высовывается в окно и машет рукой, а друзья его размещаются в купе. Вагон преждевременно просыпается от переклика несдержанных молодых голосов, от яростной, включенной на весь накал музыки. Я стараюсь отрешиться от всего, что происходит вокруг, пытаюсь не слушать, хочу вновь уйти в свою юность и смотрю в окно.

Величественный белый собор на холме сияет золотыми куполами в ранних лучах солнца. В голубом, промытом ночною грозой воздухе четко просматриваются на взгорье тяжелые крепостные стены древней твердыни. А внизу, рядом с поездом, течет неширокий Днепр. Он здесь невзрачен еще, слабосилен — обычная мирная речка. Но это тот самый Днепр, на котором воевал вчерашний Валька, старый гвардеец с белым шрамом на щеке.

Стучат колеса под ногами, и толчки больно отдаются в сердце. «Как бы меня не прихватило в дороге», — с опаской думаю я, прислушиваясь к этой знакомой боли, тогда тоже болело сердце, но совсем другой болью.

Я снова ухожу памятью в тот далекий-далекий день…

Светлым морозным утром наш эшелон подошел к Слюдянке. Я отодвинул дверь и выглянул из вагона. Увидел знакомые строения станции, а дальше, за ней и как бы выше ее, — огромный заснеженный Байкал, на льду которого были поставлены сбитые из сырых досок будки над майнами. В эти черные проруби мы и спускались на дно священного моря. Ледяной панцирь Байкала тянулся до окоема, уходил куда-то в безбрежность зимнего простора.