«Пятьсот-веселый»

А еще в сизом морозном дыму увидел я три красных солнца. Только в лютую стужу является такое чудо глазам человека, и редко кому удается видеть такое. Бабка моя говаривала примету: «Не каждому дано. Только шибко счастливый человек сподобится».

— Три солнца! — заорал я восторженно. — Катя! Гляди, три солнца!

Она подскочила к двери. Я обнял ее. Катя доверчиво прижалась ко мне.

— Гляди! Гляди, счастливая будешь!

Она ахала:

— Господи, чудо какое!

Еще бы не чудо! И на небе чудо, и у нас чудо — доехали! Вальку довезли! Неужто и вправду доехали? Ночка выдалась — век не забыть! Обзавелся я обмороженными ушами, разжился синяками и шишками, изранился, лишился половины казенного имущества, чуток Вальку не загубил…

Эшелон наш медленно подтягивался к вокзалу, и вот-вот уже появится низкое, серое, из дикого камня здание вокзала, а мы с Катей все еще не могли оторвать глаз от чуда природы. Три одинаковых красных солнца касались дисками друг друга и, как некий знак судьбы, величественно и древнеязычески сияли на белом от мороза небосводе.

Я обрадовался, когда увидел на перроне матросский патруль во главе с офицером. «Рцы» — сине-белые полосатые повязки — ярко и празднично выделялись на рукавах черных шинелей.

Но чем ближе подходил наш вагон к вокзалу, тем быстрее меркла моя радость: патрулем командовал младший лейтенант Буцало.

Много лет проходил он в мичманах и недавно был произведен в офицеры. Как всегда безукоризненно одетый по форме, подтянутый, высокий, он был торжествен, словно на параде.

Я вспомнил, что на мне нет шапки и голова обмотана полотенцем, на ногах вместо казенных ботинок пимы, а на руках красные Катины варежки, которые она мне отдала, чтобы у меня не мерзли распухшие пальцы. Вспомнив все это, я сразу же забыл про солнечное чудо.

Теплушка остановилась как раз напротив Буцало, строго и внимательно осматривающего эшелон. Взгляд его застыл, когда уперся в меня.

«Была ни была!» — подумал я и соскочил на перрон. Терять мне было нечего. И хоть подсекались у меня ноги от усталости, да и огромные пимы мешали, я все же, стараясь «печатать» ногу, пошел «строевым» шагом к офицеру. Он онемел, не спуская с меня округлившихся глаз. Матросы за его спиной таращили зенки, и на лицах у них плавали ожидающе-развеселые ухмылки.

Я пристукнул валенком о валенок, взял «под козырек» и бодро, но пустив от волнения «петуха», отрапортовал: кто я и кого привез.

— Что это за наряд? — тихим, не предвещающим добра голосом спросил Буцало. — Где ваш головной убор, товарищ матрос?

— Ветром сдуло, товарищ младший лейтенант.

— Что у вас на ногах?

— Пимы, — пояснил я.

Я был, наверное, похож на огородное чучело: замазанное печной копотью лицо, грязное вафельное полотенце на голове, распухшие, обмороженные уши и эти грязно-белые пимы, разрисованные красными узорами. Видать, эти крендели вдохновенно малевала какая-то художественная натура. Сибиряки любят разрисовывать валенки. Ночью, когда я махнулся обувью с кондуктором, я не заметил эти вензеля и цветочки на голенищах.

— Товарищ матрос, я вас спрашиваю, что это такое? — еще тише спросил Буцало, и я понял, какие огромные усилия делает он, чтобы сдержать себя и не сорваться на крик.

— Пимы, — по-дурацки повторил я.

Красивое лицо младшего лейтенанта пошло красными пятнами гнева, а матросы за его спиной лыбились до ушей. Весело им!

— А это что? — Буцало подозрительно сузил черные зоркие глаза и взглядом указал на фляжку, которую я зачем-то прихватил с собой и держал в левой руке.

— Самогон! — брякнул я, хотя во фляжке самогону уже не было. Извели весь на Вальку.

— Та-ак! — выразительно протянул младший лейтенант, и я понял: теперь — все, теперь он меня съест.

— Там раненый, — махнул я рукой в сторону теплушки. Пусть живьем съедает меня Буцало, но Вальку-то надо быстрее в госпиталь.

— Вынести раненого! — приказал младший лейтенант.

Матросы, было кинувшиеся к вагону, увидели в дверях Катю и разулыбались.

— Это еще что такое? — поднял брови Буцало и смотрел на Катю, будто никогда не видел девушек.

— Это Катя, — пояснил я.

— Она… с вами ехала?

— Так точно! — по-петушиному звонко выкрикнул я.

— Кто вам позволил возить посторонних? Вы что!.. — младший лейтенант уже не мог продолжать, у него сбилось дыхание, и он только немо переводил глаза то на Катю, то на меня. Когда же он обрел способность говорить, то приказал: — Арестовать! На гауптвахту!

Молоденький матросик из только что прибывшего пополнения в водолазную школу тронул меня за рукав шинели и неуверенно сказал:

— Пошли.

Конечно, я мог бы объяснить младшему лейтенанту, что Катя никакая не посторонняя и что мне ее подсадил комендант, но это было бы предательством, получилось бы — вроде я от нее отказываюсь, мол, навязали, а я тут ни при чем. Да и все равно ведь обнаружат нехватку водолазных галош, мерзлую картошку и отсутствие водолазного сундука и рубах, которые я спалил в «буржуйке», все равно «губы» не миновать, и я не стал ничего объяснять.

Матросы тем временем осторожно вынесли из теплушки Вальку.