Пятый Лепесток

Но мне понравилось. Я отстоял службу, отслушал великолепное, тихое, трепетное церковное пение. Наврав дома, что иду гулять с друзьями, я тайком возвратился в белую церковь и словно обрёл нечто новое в своей душе.

Чувство это было мне незнакомо. Оно одновременно томило и нежило, отрывало от земли, заставляло воспарить куда-то ввысь, к белому голубю в голубых небесах. Пока я слушал непонятные, но прекрасные псалмы, и наблюдал за действием, происходящим вокруг, мысли мои текли медленно и спокойно, я думал, думал ни о чём конкретно и обо всём сразу. Это было так странно! Но так правильно – то, что я оказался здесь.

Когда всё кончилось, священник еще долго показывал мне иконы, рассказывал о них. Я постоянно спрашивал, не отнимаю ли я у него время, а он лишь улыбался и качал головой. Перед тем, как уходить, я обернулся в дверях:

– Батюшка, – обращение вышло само собой. Я слышал, как его называли так прихожане, – мой отец не верит в бога. Он говорит, что если бы был в этом мире какой высший разум, то он ни за что бы не допустил войны.

Священник понимающе склонил голову.

– Твой отец не одобрил, если бы увидел тебя здесь?

Я печально покачал головой. «Он бы только презрительно смотрел на меня целую неделю», – пронеслось в голове, но вслух я этого не сказал.

Батюшка приблизился, остановился, возвышаясь надо мной, сверкнул добрыми глазами.

– Господь не даёт нам ничего, с чем мы были бы неспособны справиться, – негромко произнёс он, – твоего отца можно понять, на его долю выпало много испытаний, однако, для чего-то его жизнь была сохранена, в отличии от многих других жизней. Он свой путь ещё не завершил.

Я с трудом понимал, о чём идёт речь, но уточнять не стал, боясь показаться невежей.

– Слушай своего отца, Георгий, он дал тебе прекрасное имя. Имя для чего-то великого, не сомневайся. Но ещё больше слушай себя.

В тот же день я признался родителям, что ходил в церковь. Мой брат-близнец, с которым мы были неразлучны до недавнего времени, усмехнулся. Мать удивилась. Отец вообще никак не прореагировал, только бросил на меня мрачный взгляд.

Я вернулся в маленькую белую церковь ещё и ещё. Я возвращался за покоем и тем удивительным чувством добра, что ощутил, впервые переступив порог церкви. Отец Макарий стал моим наставником, и я уже не видел себя в будущем нигде, кроме духовной семинарии, куда стремился всем сердцем.

Свою тайну я открыл лишь брату, который не понимал меня, но поддерживал, насколько вообще могут поддерживать друг друга братья. Я был благодарен ему за это.

Когда в пятнадцать лет я объявил родителям, что намерен учиться церковному делу, мать испуганно глянула на отца. Тот медленно закурил сигарету, выкинул в раковину спичку и посмотрел на меня. В его глазах ничего нового я не увидел, всё то же потухшее, мрачное выражение, которое говорило: ты никогда не оправдаешь моих надежд. Разницу составляло лишь то, что теперь меня это задевало меньше, чем в одиннадцать лет.

– Хочешь всю жизнь отсиживаться в тёплом местечке, прикрываясь верой? – скрипучим от курения голосом спросил он, – вводя в беспробудное заблуждение сотни глупцов, по слабости характера полагающих, что кто-то сверху их защитит и помилует? Ну-ну. Дерзай, сынок. Мать, неси пиво. В семье появился поп.

Голос отца постепенно заглушил голос моего сердца, который так советовал мне слушать отец Макарий. В семинарии я продержался год.

Затем поступил на юридический факультет Ростовского Университета, мотом перевёлся в Москву. Через десять лет оказался в следственном комитете, а ещё через двадцать пять – в маленьком городке в Кузбассе, возле электрической подстанции, перед мёртвым телом тринадцатилетней девочки…

Глава шестая. Четыре Д’Артаньяна

Майя пыталась поговорить с мальчишками всю следующую неделю, но они объявили ей бойкот. Просто не замечали её и обходили стороной.

Каждый день она вспоминала слова Артёма, которые он сказал ей: когда ты не один – не так страшно.

Что ж, он был прав. Все, кто слышал громкое признание Майи в том, что она – Свинка, не забыли этого ни через неделю, ни через десять дней. Девочка уныло рассуждала о том, что лучше было бы просидеть учебный день голышом в раздевалке спортзала, чем признать во всеуслышанье родство со свиньями. Может быть в этом случае, её бы так не дразнили.

На уроках все было не так плохо, иногда ей в волосы прилетали жеванные бумажки, на парте периодически появлялись оскорбительные записки. Хуже всего приходилось на переменах. Ученики выпадали из внимания учителей и были способны на что угодно.

Подножки научили Майю смотреть в пол, передвигаясь по коридору. О том, чтобы играть со всеми в мяч на физкультуре не было и речи: никто не хотел брать её в команду. Подсыпанная соль в компот или мокрая меловая тряпка в рюкзаке стали обычным делом. Ей не было покоя нигде, однажды её заперли в туалете, и ей пришлось вылезать через окно.