Piccola Сицилия

Ясмина придвинулась ближе и понизила голос. И рассказала про ферму с тремя кипарисами, где он скрывался, когда немцы шли по горе. Про пулю, которая пробила окно, про бегство и про пулю, которая попала ему в бедро. Каждую деталь она описывала до того подробно, как если бы сама при этом находилась. Рассказала и про медсестру, которая за ним ухаживала, – красивая итальянка с крестиком на шее, ее звали Мария; и о том, что происходило ночью между Виктором и Марией, и о том, куда итальянка его целовала, о шрамах, к которым старалась не прикасаться, чтобы не причинить ему боли. Ясмина рассказывала так, будто сама и была этой Марией, без малейшего намека на ревность, а почти с нескрываемым вожделением.

Она улыбнулась:

– Вы же знаете его, не так ли? Он ведь такой.

– Но… – Мориц подыскивал слова. – Вы думаете, он вас больше не любит?

– Да конечно же, любит! – убежденно воскликнула Ясмина.

Мориц молчал. Он не хотел ее обидеть. Казалось, она читает его мысли.

– Мори́с, любить можно не только одного человека.

– Вы тоже можете?

Она удивленно посмотрела на него. Для нее-то всегда существовал лишь один. И в глазах Морица она сейчас искала скрытое значение. Потом сказала:

– Он снова и снова будет ко мне возвращаться.

– Откуда такая уверенность?

– Я просто знаю. Есть тайные связи, которые соединяют людей, – через страны и через время. Связи, которые никто не видит, не понимает и не может разорвать. И если он там, на войне, получит чуточку нежности… это поможет ему выжить.

– А то, что он вернется… это вам сказала Кучинотта?

– Нет. Я больше не хожу к Кучинотте.

– Почему?

– Если я спрошу ее о Викторе, она догадается, что он и есть отец. И тогда узнает весь квартал. И я не смогу показаться людям на глаза. Нет, предсказание…

Она прервалась и испытующе смотрела на него.

– Есть и другие ясновидящие. Не только католички. И я имею в виду не Аллатини с ее каббалой – она такая болтушка! Ничего не удержит в тайне. Нет, я… но вы ведь никому больше не скажете, да?

– Хорошо.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Поклянитесь.

– Клянусь.

– Хорошо. Итак, мы с Рифкой, которая работала со мной вместе в «Мажестике», она мусульманка, ходили к Сиди Махрезу.

– Кто это?

– Заступник евреев.

Мориц не поспевал за ее рассказом.

– Покровитель Туниса. Он основал когда-то еврейский квартал. И он мусульманский святой.

– Ах, вон что, он уже умер?

– Еще тысячу лет назад. Но вместе с тем он жив, понимаете?

Мориц кивнул, хотя ничего не понял. И она рассказала ему о мавзолее в Медине, на краю еврейского квартала; о женщинах, которые целыми днями сидят там под величественными сводами и в полутьме читают суры из Корана; о записках, которые они всовывают в решетку перед его гробницей, и об экстатических танцах, которые устраивают по ночам в соседнем помещении, когда поблизости нет мужчин, в тумане благовоний, в трансе барабанного боя. Она танцевала с ними, как когда-то на свадьбах, всю ночь напролет, пока не рухнула на пол, обессилев. И тогда женщины совершили над ней старый любовный заговор, чародейство поверх всех границ, стран и времен, так что Виктор выживет в этой войне.

Ясмина вздохнула, взбудораженная собственным рассказом. Она пристально смотрела на него, будто раздумывала, не сказать ли всю правду. И прошептала:

– И он не сможет любить другую женщину. Ему придется всегда возвращаться ко мне!

У Морица по спине пробежали мурашки. В ее глазах мерцал темный жар. Рядом вхолостую застрекотал проектор – пленка кончилась. Он встал, чтобы вставить вторую бобину. Внизу в кинозале зажегся свет, зрители использовали перерыв, чтобы встать, покурить и побеседовать, пока не началась вторая половина фильма.

– Что вы собираетесь делать, когда он вернется? – спросил Мориц. – Ведь мать захочет его женить.

– Мы с ним уедем в Париж. Там можно сделать хорошую карьеру. Это всегда было его мечтой. Здесь, у родителей, я задохнусь. Это сгоревшая земля. Только бы закончилась проклятая война!

Мориц молчал. Потом они смотрели фильм. Их локти соприкасались. И она не отстранялась, да она будто даже наслаждалась этим.

* * *

Ночью, лежа в своей чердачной каморке, слушая дробный топоток крысиных лапок, вглядываясь в темноту, Мориц думал о Ясмине. Он представлял, как она сейчас тоже лежит в своей кровати и думает о Викторе. Он представлял, как Виктор входит в ее комнату, – Виктор, которого может видеть только она. Представлял, как Виктор склоняется над ней, а она обнимает его. Ее буйные черные кудри, ее смуглая кожа в лунном свете. Он никогда не видел ее одну, когда закрывал глаза, никогда не видел ее с собой – всегда только с ним, и каждую ночь он возвращался к этой фантазии, чтобы посмотреть, не изменилось ли что, не стала ли она меньше любить Виктора, не перестал ли тот ее вожделеть. Но никогда он не разрешал себе, даже в грезах, занять место Виктора.

Но хотел ли ее Виктор вообще? Что, если он не вернется? Действовала ли ворожба на него или только на нее – потому что она верит в его возвращение и будет ждать его вечно?