Пифагор и его школа

Сейчас большинство методологов науки соглашается с тем, что ее важнейшей конституирующей чертой является гипотетико-дедуктивный метод^{9}. В практике историко-научных исследований этот критерий позволяет с большой точностью определить время и место зарождения науки: VI в. до н. э., ионийские города Древней Греции. Именно в среде греческих астрономов и математиков того времени впервые начинают систематически применяться научная гипотеза и дедуктивное доказательство, ставшие главными орудиями в приобретении знаний. В предшествующих восточных культурах эти важнейшие компоненты отсутствовали, что же касается европейской науки, то она не создала никаких принципиально новых методов научного познания.

Распространенный взгляд на раннегреческую науку как на спекулятивную и не опиравшуюся на наблюдения и эксперименты, мало соответствует действительности: были и наблюдения, и эксперименты. Именно они легли в основу таких отраслей знания, как акустика, оптика, механика, ботаника, анатомия, физиология, география, астрономия. Можно согласиться с тем, что фундаментальная роль эксперимента в естествознании была отчетливо осознана лишь в Новое время, но это не означает, что его вообще не было в античности. Хотя греки преуспели более всего в астрономии и математике, которые лишены эксперимента, а в других областях он едва ли признавался всеми главным аргументом в научном споре, его роль в развитии научных знаний очевидна^{10}.

Противопоставляя греческую и современную науку, многие склонны выдвигать в качестве главных свидетелей античности Платона, Аристотеля и других философов и принимать их отношение к научному познанию за установку всей античной науки. Справедливо ли это? Читая Платона; можно скорее узнать, что думал о науке он сам, а не то, что думали о ней современные ему ученые и тем более — какой была реальная практика изысканий того времени^{11}. О науке времени Аристотеля гораздо больше говорят его естественно-научные сочинения, обобщающие огромный эмпирический материал, добытый им в ходе наблюдений, а нередко и экспериментов, чем «Метафизика» или «Органон».

«Едва ли кто-нибудь сочтет штудирование Гегеля или даже Конта и Спенсера лучшим способом изучать науку XIX в. Разумеется, их мнение можно и нужно учитывать, но главным предметом исследования были и остаются реальные научные изыскания, методы, теории. Странно, что по отношению к античной науке необходимость такого подхода пока еще не стала очевидной: ведь сохранившихся научных текстов для этого вполне достаточно, пусть даже большинство из них относится к поздней эпохе.

Зачастую, говоря об античной науке, переходят от обсуждения ее методов и результатов к оценке той роли, которую она играла в обществе и мировоззрении античности. Между тем это совершенно разные проблемы. Хотя в Греции мы знаем различные типы научных сообществ, в том числе и поощрявшиеся государством (Александрийский Мусей), в целом они не идут ни в какое сравнение с научными организациями Нового времени: академиями, университетами и т. п. Греческая наука не занимала и не могла занимать в обществе того места, которое, начиная с XVII–XVIII вв., заняла наука европейская, превратившись в мощный и быстро развивающийся социальный институт. Греческая наука развивалась, как правило, в стороне от практических потребностей общества^{12}, и хотя из этого правила есть важные исключения, они лишь подтверждают его справедливость. Все это — бесспорные факты, но они говорят не о том, что в Греции не было науки, а о том, что ее отношения с обществом складывались иначе, нежели в Новое время.

Едва ли можно отрицать, что наука не являлась основой мировоззрения античной эпохи. Математика Евклида, механика Архимеда, астрономия Гиппарха и Птолемея, если и играли какую-то роль в их общем взгляде на мир, явно не были его конституирующим элементом. Даже в период расцвета греческой науки (V–III вв. до н. э.) не существовало того, что можно было бы назвать системой научных взглядов на природу и общество. И тем не менее — будем ли мы говорить об изолированности островков научной мысли в общей картине греческого мировоззрения или об их включенности в контекст культуры, построенной на совсем других основаниях, — все это не может доказать, что механика, математика или астрономия греков базировались на принципиально иных методах, чем в Новое время.

Даже беглый взгляд на историю науки показывает, что она может с успехом существовать в весьма различных типах культур, таких, например, как Греция VI–IV вв. до н. э., арабские страны X в., Италия XVI в., Россия XVIII в., Япония конца XIX в. Можно вспомнить и о том, что научность отнюдь не была основой мировоззрения тех, кто заложил фундамент новоевропейского естествознания. Как раз сейчас оживленно обсуждаются вопросы о влиянии астрологии, алхимии, герметизма, магии, различных мистических учений на формирование взглядов ведущих ученых этого времени, причем не только Дж. Кардано или Парацельса, но и Кеплера, и Ньютона^{13}.