Пик Доротеи

Доротея отгородилась ширмою и переодевалась, судя по шуршанию тканей и взвизгиванию молний. Когда она вышла, взгляд Клауса впился в новый невиданный прежде образ ее: длинное серое платье до щиколоток, сиреневая блузка с редкими блестками и розовой подкладкой воротничка и манжет. Она смотрела на Клауса испытующе.

— Какой у тебя изучающий… взор! — сказал Клаус. — Его не было прежде.

— Прежде не было и у тебя…

— Чего же?

— Не скажу. Сам ты, думаю, знаешь.

Звякнул прикрепленный над дверью колокольчик.

— Нора зовет ужинать.

Клаус пошел следом, оглядываясь на высокие окна и на еще живший в углах отблеск заката, затягиваемый со скоростью счета секунд темнотой наступавшей. Ему хотелось прочитать несколько строк какой-нибудь книги. Несколько их стопкой лежало у изголовья кровати, но Доротея ждала его в дверях, и он пошел к ней, довольствуясь собственной фразой, поселившейся в памяти накануне: «Сколько же там прекрасных подробностей».

Нора была в шортах и телесного цвета чулках, в передничке, в тишортке на голое тело. Вызывающе торчали соски. Ноги обуты в низкие бархатные сапожки. Доротея ничего не сказала, и Клаус тем более промолчал.

— Рыба судак, запеченная в картофеле, — объявила Нора. — Подходит? Если же нет, то выбора тоже нет. Впрочем, можно спуститься в город, в ресторан.

— Запеканка прекрасная вещь, — сказал Клаус. — Рыба кстати в этот день недели.

— Как, опять пятница? — с досадою произнесла Доротея. — Еще неделя прошла. И еще.

В просторной столовой они устроились вблизи кухни, отделенной деревянной стойкой и стенкой, раздвигавшейся, если нужно, в сплошную. Их стол был небольшим, а посередине залы стоял другой, массивный и длинный, дубовый. За ним легко поместилась бы дюжина трапезующих, не теснясь. Но такого здесь давно не случалось, судя по буфетам с посудой, заставленным так, что дверцы было бы не открыть. Стены, однако, сияли, сиял чистотой потолок.

— Этот дом давно перестал подчиняться людям, — хмуро сказала Нора. — Они не живут в нем, это он их терпит. Когда же мы избавимся от него! Над новыми хозяевами у него власти не будет.

— Это интересно, — сказал Клаус. — У меня нет опыта владения жилищем.

— Нора права: неизвестно, кто кем владеет! Деньги все-таки менее деспотичны.

Клаус раскрыл рот, чтобы сообщить об ограниченности у него и этого опыта, но передумал, опасаясь, что возникнет неуютное сопоставление его и хозяек. Привычное людям ушедшего века, ему казалось оно чересчур простецким.

После первого бокала превосходного мозельского и великолепной запеканки настроение заметно улучшилось. Высокие окна столовой совсем потемнели, и в верхней их части стали заметны звезды, — свет уличных фонарей сюда не достигал. Светилось лишь одно далекое окно, совсем маленькое, наверху застроенного городского холма. Оно могло показаться луной на ущербе.

— Не затопить ли камин, — поинтересовалась Доротея, когда они, утолив голод, вразнобой ели кто сыр, кто фрукт, а кто продолжал попивать вино в ожидании чашечки кофе, — им был Клаус, конечно же. Он и вызвался разжечь камин, и делал это с удовольствием, весело, и пламя, словно заразившись его весельем, треща побежало по сухим еловым веточкам, облизывая жадно поленья. Клаус подумал о различии огня, зажигаемого для уюта и по необходимости.

Справа и слева от камина висели портреты женщины и мужчины. Поджатые губы создавали выраженье недовольства.

— Это маман, — сказала Доротея в ответ на вопросительный взгляд Клауса. — А напротив ее муж.

— И ваш отец? — удивился Клаус необходимости уточнять.

— Ну да, — неохотно и недовольно произнесла Доротея. — Он уехал в Америку.

Доротея сидела в кресле близко к огню, держа белую фарфоровую чашечку, Клаус попивал что-то крепкое, возможно, ликер. Нора, двигаясь, грызла яблоко.

— Так это ты Ева, — пошутила Доротея. — А яблоко ешь первая…

— Кстати, какие новости из Парадиза, Клаус? — подхватила сестра, садясь на твердый матерчатый валик его кресла, как бы увеличивая его своим бедром, — теплым, живым и блестящим. Мускул, твердея, напрягся под фиолетовой тканью чулка.

И Клаус почувствовал напряжение, возникшее между сестрами и протекавшее через него наподобие тока.

— В поезде я сделал запись о любви, — сказал он. — Мы ведь видели сложившуюся пару Меклера и Эльзы, и пару возникающую, Штеттера и Семенову. Ну, и мы сами…

Куда отнести их самих, Клаус не знал. Он закрылся открытою записною книжкою.

— Любить ее, его… значит любить и ее, его «продолжения в мире»: его дружбы, занятия… Вы согласны?

Сестры переглянулись.

— Поначалу занятиям и дружбам в ее любви к нему место было, они даже способствовали увеличению ее интереса к его особе. Затем им становится тесновато. Отныне для них приходится выбирать удобное время… и вскоре выкраивать его. Наконец, приходится выбирать то или это… вплоть до решительного она или она…

— Пора, действительно, внести ясность! — твердо сказала Доротея.

— …то есть жена… или литература…

— Клаус, ты шутишь! — облегченно засмеялась она.

Нора не шевелилась.

Клаус закашлялся.