Пик Доротеи

«При нашей человеческой бедности у нас нет ничего, кроме времени… дать ему проходить, не дать унести себя им, держась за… читаемую книгу… проспав, не услышав будильника… и занесенный кулак судьбы промахнется. При нашей беззащитности у нас нет ничего, кроме времени, которое, залечивая, пройдет.

Или вылечит, проходя.

За ударом следует успокоение бьющих и смущение убивших. В последнем случае передышка достается стоявшим поблизости».

Или вот еще, еще определеннее:

«И вдруг после болезненности и израненности — приходит благодушие, «равенство души», — несравненное благо, подарок Божий, — неизвестно почему, — но как принятие всего — и болезни, и смерти, и поддаваясь (отдаваясь) ей в слезах — благодарности.

Надеясь, что продлится это предание себя на Волю Всевышнего… И при этом не зная, как образуется клубящийся беспорядок последних месяцев, как устроится этот материальный развал — безденежья и всего на свете неустройства».

Утро сияло голубым небом, голуби прохаживались важно, как это они делают только в Гельвеции, уверенные в незыблемости правил уличного движения и законности своего — как и всякого — права на жизнь.

Клаус наслаждался компактностью существования, — оно сошлось в его мозгу наподобие острия. И мысль была свежа и объемна, и не нужно было ее показывать публике со всех сторон, словно продаваемую ей снедь.

Но ведь и эта земля знала страхи насилия разных воль, не желавших слиться в некую среднюю согласия. И что же их согласило… Иные думают — слова их святого отшельника Брудера Клауса: «оставайтесь маленькой страной». Не берите желающих к вам примкнуть. Ибо возбудится в один прекрасный день аппетит соседних народов, и они захотят вас, соблазнительных размером, проглотить.

Людоедская эра еще далеко не закончилась. Многие гордятся своею величиной. И падают неожиданно в яму мании величия. Русским мила необъятность их несчастной родины. Радуясь просторам Сибири, они ни разу в ней не были. Но жить они предпочитают в малых странах Европы.

Клауса уносило в видения мира, его славянские корни жадно пили влажный воздух фантазий, становились тугими, превращались в… стропы разноцветного Монгольфьера! Потомков изобретателя воздушного шара Клаус однажды встретил и удивился их земной основательности. Вероятно, ее тяжесть когда-то взорвалась изобретением, противоположным по духу.

Он сошел к озеру, мимо витрин открывшихся лавок. Одна его привлекла: десятки стройных ног, поднятые в воздух, одетые в чулки всех расцветок. «Пусть расцветают сто цветов», сказал китайский Лодочник. Как это он успел превратиться так ловко в Лавочника.

Витрина приглашала его сделать подарок Доротее. Он колебался относительно цвета. Фиолетовые намекали бы слишком на Нору. Благородные черные отнимали бы у ноги Доротеи нужный объем. Розовые делали бы из нее фламинго. Зеленые, стального цвета, синие… нет. Белые кружевные аляповаты. Вот, впрочем, изящные, с намеком на сетку. В ней бедро покажется пойманной рыбой.

Звонок прозвучал, едва он пересек порог. Из глубины магазина вышла миловидная женщина со следами недавнего сна на лице и поздоровалась, улыбкой раздвинув черные брови.

— Вы что-нибудь выбрали? Вам нужно помочь?

— Вот эти, — показал Клаус на стройную ногу в белом сетчатом чулке, вызывавшем какое-то напряжение и скорее тревогу. Такова современная женщина: она умеет поймать взгляд даже не нужного ей мужчины, посеять сладостное беспокойство.

Дверь опять прозвонила, и вошла покупательница. Вероятно, клиентка, судя по улыбке гораздо более прочной, появившейся на лице — продавщицы? Нет, судя по уверенности жестов, владелицы лавки. Она и рассыпалась в комплиментах погоде, в надеждах на хорошее лето. Клиентка снисходительно улыбалась, Клаус невольно взглянул на ее ноги в черных чулках, заметил костистые колени, и она слегка кивнула в его сторону головой, делая знак продавщице… нет, скорее всего, хозяйке: мол, не лучше ли прежде отпустить господина?

Та ушла вглубь магазина и вскоре вернулась с красиво сделанным пакетом.

— Желаю вам приятного дня, — почти улыбнулась она, когда Клаус расплатился и протягивал за покупкою руку.

Он вышел вон и захвачен был сразу упругим движением воздуха с озера, синевой неба, блиставшей до боли в глазах. И однако он не чувствовал начала чего-то, как бывало с ним в юности, — теперь его жизнь продолжалась по ровному месту. Он возвращался в дом Доротеи и Норы, и вдруг увидел его, стоявший на подъеме отдельно от прочих строений улицы. Одно окно было открыто, а другие поблескивали, словно стекла очков. «Очков слепых», — сказал себе Клаус.

Он заторопился вернуться.

Доротея увидела красивый пакет и догадалась, что это подарок ей. Возможно, и объяснение.

— Дора… — сказал Клаус, назвав ее уменьшительно ласково, — я проходил — увидел — и мне захотелось…

Знак внимания показался ему вдруг ничтожным, не достающим до величия хозяйки этого странного дома. Он схватился, словно утопающий, за воспоминание о польском римском Папе, имевшем пристрастие к женской обуви.