Летел так, выжимая до предела газ, минуты полторы. И увидел черневшие на фоне очистившегося от облаков неба самолеты эскадрильи. Штурмовики темными крестиками обозначились на фоне морозной голубизны.
Группу догнал у аэродрома. Благополучно сел. Зарулил на стоянку. Вылез из кабины и плюхнулся на снег, так меня вымотало.
Механик ходил вокруг самолета, что-то бормотал, удивлялся:
— Ты гляди, ни одной пробоины! Или не удалась штурмовка?
— Удалась, — отдышавшись, подмигнул я. — Штурманул как надо.
— Тогда ты, старший сержант, счастливчик. В рубашке родился. Случаются и такие, — заключил механик.
На КП меня ждал разнос. Степанов ходил взад-вперед, заложив руки за спину.
— Ты что же это, лихач, мать твою!.. Ты как же это посмел? Я что говорил, что приказывал!! А ты отсебятину, на третий заход. Кто разрешил? Кто дал право?! Под арест тебя! Под трибунал! Да ты знаешь, что на нас «Мессеры» летели, а ты без приказа?! Ты знаешь?!.
Я стоял ни жив, ни мертв. Сейчас мне было страшнее, чем в моем одиночном полете.
Накричавшись, командир заключил:
— От полетов отстраняю. Снег чистить с солдатами, на волокуше будешь летать!
Потом был разбор вылета. Степанов отошел. А тут еще звонок летнаба из пехотной части: плацдарм для наступления, который расчищала эскадрилья, обеспечен.
— Командир корпуса объявляет благодарность! Спасибо, ребята! — хрипела на весь блиндаж телефонная трубка.
Наверное поэтому Степанов резко переменил тон, докладывая вошедшему командиру полка.
— Как Бегельдинов? — спросил командир.
— Хорошо. Держится уверенно. Паровоз одним заходом подбил.
— Что ж, добро. Полетите еще раз. Не устали?
Я чуть не подпрыгнул от радости. В первый день три боевых вылета! Нет, я положительно родился под счастливой звездой!
Тем временем продолжались жестокие бои за Глухую Горушку. По нескольку раз в день летали штурмовать живую силу и технику врага. Рано утром командир эскадрильи Пошевальников повел группу в составе двенадцати самолетов на уничтожение артиллерийских позиций противника. Подлетаем к линии фронта и попадаем под жестокий зенитный огонь: бьет по крайней мере полдюжины батарей. Начинаем маневрировать.
Ведущий дает команду: «Приготовиться к атаке!»
Включаю механизм бомбосбрасывателя, убираю колпачки от кнопок сбрасывания бомб, реактивных снарядов и от гашеток пушек и пулеметов. Проверяю приборы. Внимательно слежу за действиями ведущего.
Разворачиваемся для атаки, и в этот момент мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Мотор начинает работать с перебоями. Ясно: попадание...
Тем не менее вхожу в атаку.
Мотор работает все хуже и хуже. Выхожу из строя и всеми силами пытаюсь дотянуть до линии фронта, благо, она недалеко. Чувствую, что машина окончательно отказывается слушаться. Но аэродром уже подо мной. Кое-как дотянул, сел — плюхнулся на посадочную и уж не помню как доплелся до КП, что там говорил. Знаю, в душе была тихая радость за эти первые дни, за первые боевые и за мои счастливые посадки.
Боевые будни
И началась моя новая, совершенно новая неизведанная, ни в каких моих еще ребяческих фантазиях не фигурировавшая жизнь, полная невероятных сложностей и, самое главное, опасностей. Можно совершенно точно сказать, что теперь я, как все тут на аэродроме и около него, ходил по самому краю гибели. Она, эта самая гибель, смерть, витала, особенно, конечно, над летчиками. А они — пока я еще не мог сказать о себе — свыкнувшись, вроде как и не замечали этого, во всяком случае, не говорили о каких-то там опасностях, тем более, о грозящей им, висевшей над ними при каждом вылете, угрозе смерти.
Возвращаясь из полета, те, кто оставался в живых — тогда, в тот период, когда летали на «ИЛах» в одиночку, без стрелка — шутили, обязательно подмечая что-то смешное в штурмовке, в воздушных схватках с фашистами, потом, вконец вымотанные, обессилевшие, кое-как добирались до землянки и валились на койку или деревянный топчан, забываясь тут же в полумертвом сне.
Я ко всему этому еще не привык, страшно переживал каждый вылет, штурмовку, тоже вымотавшись до предела кое-как выбравшись из кабины, почти всегда с помощью обязательно встречавшего у посадочной полосы механика, еле живой брел домой, тоже валился на койку-топчан. Только не сразу приучился засыпать как другие летчики, снова и снова переживал перипетии боя, бесконечные броски к земле — на цели, жуткое лавирование между взрывающимися вокруг снарядами. Снова ощущал толчки от взрывных волн, удары осколков снарядов в корпус.
Постепенно, от вылета к вылету, я ко всему этому привыкал, осваивался. А вылетов назначалось все больше и больше, до четырех-пяти раз в день. Переживать детали полета, отдельные эпизоды штурмовок, воздушных схваток с противником уже некогда, да и сил нету.