Пике в бессмертие

Не осознав в горячке боя весь трагизм положения, я был еще спокоен. Как обычно хладнокровно работал ручками управления. Самолет, еще не потеряв скорости, летит какое-то время по прямой, потом кренится носом книзу. Что же, можно лететь и так, поддерживая скорость плавным скольжением по наклонной. Важно, что самолет все еще на плоскостях, не валится, не кувыркается, им еще можно кое-как управлять.

Внизу, подо мной, мелькают окопы: одна линия обороны — это немецкая, вторая — наша. Значит, я уже на своей территории, можно сказать, дома. Теперь задача — посадить машину, конечно, не выпуская шасси.

Под крыльями впереди длинная заснеженная, вроде ровная, рассекающая лес, полоса — поляна. Времени на раздумья, расчеты нет.

И вдруг в уши врывается голос, знакомый голос комкора, генерала Рязанова. Знаю, он — на КП, оборудованном где-то чуть ли не у самой линии фронта на высоком дереве, и ему, конечно, как на ладони, виден весь воздушный бой и наш вышедший из строя, подбитый самолет, явно стремящийся к поляне, лесной низине, четко обозначенной на фронтовой карте как минированная.

— Горбатый, не садитесь! Поляна заминирована!!! Там мины! Мины!!!

Я слышу слова предупреждения, но смысл их доходит до моего сознания с трудом. Самолет летит без мотора по крутой наклонной, летит к земле. Я, несмотря ни на что, стараюсь удержать его на заданном ранее курсе, чтобы хоть как-то, с убранными шасси, посадить именно на эту поляну, теперь уже после принятого предупреждения, проклятую, убийственную для самолета, для меня и стрелка, за моей спиной, пока еще более или менее уверенного в мою способность посадить самолет, спасти наши жизни. Он не знает о грозном предупреждении с КП. У меня оно в ушах: «Не садись на поляну, там мины! Мины!». И все-таки я лечу как могу, держу заданное направление полета, на поляну, на мины, в ожидании жертвы напрягшие свои смертельные растяжки, взрыватели. Если бы я мог связаться с генералом, я бы прокричал ему, заорал на всю мощь:

— Другого у меня нет! Нету выбора!.. Сажусь на мины!.. На мины!!!

Но обратной связи нет. Мой радиоузел не действует. И я лечу молча, стиснув зубы. Не сажать же самолет на верхушки деревьев! Тут уж гибель стопроцентная. Но дело даже в не этом, не в гибели. Поступить так — посадить машину на верхушки деревьев — не сможет заставить себя ни один летчик. О таком случае, чтобы летчик сознательно сел на лес, нет, я не слышал.

И я продолжаю из последних сил тянуть на себя ручку управления, чтобы хоть как, хоть на метры продолжить полет. И, наконец, не выпуская шасси, сажаю, плюхаю самолет в снег. Снежный вихрь, плотной стеной застилает свет, рушится на меня. Самолет, пропахивая в снегу туннель, рвется через поляну-болотину вперед, разбрасывая снежные наносы.

Теперь, когда сознание освобождается от напряжения посадки, мысли снова возвращаются к предупреждению: «На поляне мины! На поляне мины!!!» И сразу сердце сжимают ледяные тиски страха, тело покрывается холодным потом. Самолет продолжает ползти, разбрасывая снег, а я, сжавшись, жду.

С того момента, когда машина коснулась брюхом-фюзеляжем снега, прошли секунды, но мысли мелькают быстрее, они выдают одно: вот, сейчас, сейчас. Грохот! Огонь! Грохот! Огонь!! Я даже успеваю мысленно представить эти лежащие в снегу и под ним небольшие, но увесистые, круглые чугунные, железные штуки, начиненные гремучей взрывчаткой.

Наконец машина замедляет бег и, уткнувшись носом в сугроб, замирает. Я разжимаю застывшие в судороге руки, выпускаю ручки управления и, наверное, на какой-то миг, от пережитого нечеловеческого напряжения, теряю сознание, валюсь на борт кабины. Но тут же прихожу в себя.

В уши врываются автоматные очереди. Стреляют слева, из леса.

Кругом густой сосновый лес. Тишина. Что же теперь делать? Куда идти? С воздуха я ориентировался прекрасно, а сейчас, убей, не знаю, где свои, а где немцы.

Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели в кабинах под прикрытием брони. А стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.

Попадут в бензобаки — не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.

Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.

— Пойдем в лес, — говорит стрелок. — Пересидим.

— Кого пересидим? — не понимаю я.

— Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...

— Ясно. Мысль правильная.

Слышатся крики. «Там немцы, — определяю я. — Но почему они стреляют издалека? Почему не бегут к самолету?! А мины, о которых так настойчиво, с такой тревогой предупреждал генерал? Они не взорвались? Что же, самолет объехал их, обошел? Ладно, не взорвались и хорошо. Но что теперь?»

Немцы продолжают огонь. Теперь стреляют прицельно. Пули цокают о фюзеляж.

Поворачиваюсь к стрелку. Он белый, как покойник, видно, от страха. Приказываю: