Пике в бессмертие

Не замечая ничего, свалились, рухнули в какой-то овраг. От дикой боли потерял сознание. Наверное, быстро очнулся. Пошарил руками — Яковенко рядом. Полежали молча. Боль утихла. Я заставил окончательно упавшего духом стрелка идти. На парня уже не опирался. Он еле шел... Притерпевшись к боли, я сам шагал как можно бодрее.

Из оврага выбрались затемно, сразу наткнулись на избушку-полуземлянку. В предрассветной мгле проступала дверь. Страх у меня пропал, растворился.

— Схожу, разведаю, — шепнул я стрелку, шагнул. Дверь распахнулась. В освещенном проеме — фигура немца. Ну да, немца. Он в нижнем белье, на плечи накинут френч, на голове пилотка. Я за деревом, немец меня не видит. Но подает голос слепой Яковенко:

— Талгат, Талгат, где ты?

Немец почему-то не прячется в избушке, наверное, ошеломленный русской речью, кидается в сторону, скрывается в лесу. Дверь снова распахивается, в ней еще один немец. Я стреляю в упор, на одной ноге отскакиваю в сторону, как могу ковыляю к оставленному стрелку, тащу его за собой. Сколько так тащил — не знаю. Пересекаем поляны, пробегаем через перелески.

Останавливаемся в реденьком лесу. Валимся от усталости замертво.

— Брось меня, — отдышавшись, шепчет Яковенко. — Иди сам. Я может прозрею, видеть буду, доберусь.

Я ругаюсь:

— Не смей говорить. И думать о таком не должен. Позорить меня не смей! Если товарища в беде брошу, Аллахом проклятый буду, мучиться и на том свете буду.

Опять спрятались в какой-то низине.

Наступила еще одна ночь. Дождались темноты. Вышли из леса и опять на изубшку. Нужно было уходить. Немцы могли быть и тут. Но мучил голод, да и не пили целый день. Про то, что не ели, стараюсь не думать. «Черт с ним, пойду!» — опять решаюсь я.

— А если немцы? — шепчет Яковенко.

— Ну и что! Не рота же их там? Если отделение, перестреляю. — Забрал у него пистолет и, зажав по одному в руках, подобрался к двери, прислушался. В избушке вроде тихо. Набрался смелости, стукнул. За дверью зашевелились, раздался голос:

— Кто это?

— Свои, свои, — поспешил я.

— Что за свои? — вопрошала явно старуха.

— Летчики мы, советские летчики. Немцы тут есть?

— Нету. Только ушли. Ищут. Говорили, летчиков. Не вас ли?

— Может и нас. А ты помоги. Водички бы, хлеба по куску. Вдвоем мы, двое суток не евши.

Дверь приоткрылась, в светлом прямоугольнике двери четко обозначилась фигура действительно старухи. Осмотрела меня, мою заскорузлую от крови одежду, всплеснула руками.

— Боже ж мой, ты, сынок, вон и раненый. Так заходи, перевязать, может.

— Ой, бабушка, не до перевязки нам. Хлебушка бы!

— Так нету же хлеба. Немцы, да старостовы бандюги все забрали. Картоха вареная есть. Могу дать.

— Давай картошку, бабуся, — обрадовался я.

Бабуся сходила в избу, принесла большой ковш воды, напоила, сыпнула мне в полу картошки, в тряпочке — соль. И еще небольшой кусок сала.

— Ешьте, милые, больше у меня ничего нет. Капусту и ту забрали, оглашенные.

Я поблагодарил бабку, даже расцеловал ее.

В избушку мы так и не вошли: боялись, что нагрянут шарящие по лесу, нас ищущие немцы. Ушли в лес, забились в кустарники, поели картошку. Немного насытились. Измученные уснули.

Проснулись вскоре. Нужно было идти. Фронт где-то рядом. Уже слышатся канонады. Но лес кончился, дальше — поле. Рассвело. Слева поселок или деревня — строения. По открытой местности идти опасно. Мы ползем. Заваливаемся в яму-воронку от авиационной бомбы. Впереди — лесок, искореженный бомбежкой. Видно, что-то тут поблизости есть, на что-то налетали самолеты наши, или немецкие.

Лежали в воронке до темноты, потом снова ползли тем же порядком — я впереди, Яковенко за мной, на ремне. И снова воронка. Мы летим вниз. Лежим в жидкой грязи. Кругом тихо, небо то и дело освещают ракеты. Значит, фронт рядом. Потихоньку выкарабкиваемся наверх. Вспыхивает ракета. Мы на бугре, как на ладони. Еще ракета, за ней еще. Светло как днем. Немцы засекают нас, трещат пулеметы, автоматы. Грохот взрыва и я теряю сознание.

Когда пришел в себя, было тихо и темно. Обстрел кончился. «Из миномета нас», — соображаю я. Но где стрелок? Выбираюсь из воронки и сразу натыкаюсь на тело. Это он, Яковенко, неподвижный. Ощупываю. Рука попадает во что-то липкое, голова, раздробленная, в крови. Парень мертв.

С трудом волоча тяжелое, будто свинцом налитое тело, снова ползу, припадая к земле в полубеспамятстве, на уже совсем отчетливо доносящиеся отзвуки канонады, к линии огня. Кое-как перебираюсь по кустам, через болото, ползу по канавке, сознавая, что каждую минуту могу подорваться на мине, взлететь на воздух, либо опять накроют, освещенного ракетами, минометчики. Ползу долго, как кажется, целую вечность, хотя каким-то шестым чувством определяю, что преодолел не более сотни метров. Опять срываюсь в темноте, скатываюсь с обрыва, плюхаюсь в воду. «Река! Северный Донец, — догадываюсь я. — На той стороне наши».

Я перелетал эту водную преграду десятки раз. Перелетал всего за одну, за пару секунд. А теперь она встала на моем пути к своим непреодолимой преградой.