Пилигрим

Через несколько томительных секунд раздался звонок. То, что звучало в трубке, слышали все.

Хозяин прекрасно говорил по-немецки, а также по-английски и по-французски. По слухам, он знал арабский, иврит, испанский, турецкий. У него была невероятная память, которой он был многим обязан в жизни. Не только памяти, конечно, но очень многим он был обязан памяти. И матери, которая упрямо, настойчиво, на грани исступления обучала его иностранным языкам после возращения из лагеря, кутаясь в шаль даже летом, пряча буханки в кухонных углах, на всякий случай. Она слушала и умиленно кивала сынку в знак согласия и удовольствия, подперев щеку коричневым кулачком каторжницы. Он помнил все идиомы, тонкости произношения и написания. Все помнил.

Хотя иногда, когда он намыливал свои несколько избыточные щеки в шкиперской бороде, снимая растительность невероятным тройным клинком французской фирмы, он забывал про вторую сторону лица и шел в гостиную в мыльной пене, также, конечно, производства специальной парфюмерной фирмы для не просто богатых, а для невероятно богатых людей. Горничная тогда властно вела его обратно в ванную и аккуратно вытирала ему лицо, освобождая от белоснежной пены, а потом уже, склоняя нежные колени, заодно высвобождала хозяина влажными замечательными движениями языка и губ от утреннего напряжения, столь понятного при его ночной работе, наполненной фантазиями, погонями, интригами и роскошными женщинами, которые неумело делали вид, что не понимают по-русски.

После длинных глухих гудков внезапно ответил скрипучий голос молодого немца:

– Да, я вас слушаю.

– Добрый вечер, я попрошу соединить меня с герром Геббельсом, – уверенно попросил хозяин.

– Герр Геббельс закончил рабочий день и уехал. Вы можете позвонить завтра, – сказал тот же голос. Связь прервалась.

После длительной паузы, в стынущей, невозможной тишине Толя сказал хозяину:

– Это многое объясняет. Ты нас разыграл, признайся.

– Нет, я это знал всегда, – твердо ответил хозяин. – Я только хотел, чтобы ты убедился и мне поверил. Они говорили: «верь в будущее». Я говорю: «верь в прошлое».

Он откинулся в кресле назад, раскинув руки с засученными по локоть рукавами.

Писатель выглядел безумцем. Казалось, что он владеет чем-то огромным, что не поддается его пониманию. Он глядел из расстегнутого ворота своей замечательной итальянской рубахи, приобретенной в Милане, на присутствующих с видом старшего победителя, который знает, что делать со своей победой.

Толя выглядел встревоженным, голубые глаза его стали почти черными. Он кивнул хозяину дома, что верит ему. Прислуга, неслышно ступая, принесла на подносе чай с лимоном и медом. Хозяин обожал мед, утверждая, что мед умножает силы, прибавляет здоровье и ум, как писал Рамбам. Так и говорил всем. То есть не стеснялся слова Рамбам, охотно объяснял спрашивавшим про Рамбама. Никто особо и не интересовался. Толик однажды спросил, походя, а потом сам жалел: хозяин объяснял многословно, судорожно как-то и малоинтересно. Фразу «великий еврейский врач» он из его монолога запомнил.

Чай был замечательный, «лондонский», лимон бакинский, мед орловский. Прислуга хозяйская приехала, по ее словам, из-под Херсона, была скромна, мила, все быстро схватывала, научена всему. Могла по просьбе хозяина и спеть, и станцевать. Она кормила своего писателя по утрам салом, повторяя, что «это же пенициллин, Виктор Ноевич, от всех хворей лекарство, а какую силу дает», музыка была прикручена, стальной Толик был тих и задумчив, а дождь непрекращаем.

Никого из участников этой истории уже нет в живых. Все ушли. Но по глухим слухам, доходящим до нас в нашем Средиземноморье, если сегодня раздобыть номера телефонов той берлинской рейхсканцелярии и позвонить, то скрипучий высокий голос молодого немца скажет: «Я слушаю вас».

2015 год