Пилигрим

Он, и правда, был рисковый человек, общался с властными органами, по слухам, получал доступ к отдельным делам, сданным в архив. Согласно содержимому этих папок с черным грифом «Хранить вечно» он писал толстые книги об изысканной работе органов ЧК-НКВД-КГБ и смежных с ними организаций. Стиль письма его импонировал очень многим. Он был невероятно популярен в так называемом народе. Книги его покупались по большому блату с большой наценкой. Книги его переводили на все языки родственных народов, также успешно строивших социализм: болгарский, польский, венгерский, украинский, словацкий, монгольский и какой там еще? Да, немецкий и румынский. Да? Да, конечно, братья, родственники навек.

Инженеры и технологи стояли за его книгами в таинственных очередях, отмечаясь по ночам. На его книги, выходившие огромными тиражами, был невероятный спрос. Люди занимали очередь с вечера, выкрикивали номерки и утром выкупали его тома за рубли и трешки. В одни руки – одна книга. Вот так. Он был состоятелен, уважаем и вызывал зависть у некоторых коллег по цеху, которые не смогли добиться того же, хотя совершали и готовы были совершать все то же, что совершал он. Да и больше, чем он, конечно. Но нет, выбор пал на этого бородача, несмотря на то что он происходил из семьи арестованного и забитого следователями переводчика с итальянского. И мама его тоже пострадала от людей с чистыми руками и холодными мозгами, хотя и меньше, чем папа. И вот сын этих людей, возможно, пережив в детстве ужас одиночества, голода и отсутствия родительской опеки, стал бесстыдно славить организацию изо всех сил, создавая жанр хвалителей конторы. Он явно рассчитывал на то, что его позабудут после, как напрочь позабыли, к примеру, сейчас гвельфов и гибеллинов.

Существовал еще жанр хулителей конторы, не набравший нужной силы. Этот жанр все-таки был сопряжен с опасностью.

Он был замечательным семьянином. Сын учился на классической филологии в Москве, а дочь – чуть ли не в Кембридже или где-то возле. Она познавала физику, делала успехи, отец по ней скучал. Жена по большей части жила в Кисловодске, в санатории, лечилась от болезни нервов, сложной и непостижимой.

У него был свой круг, своих несколько друзей, которым он доверял, которые не совсем были писателями, но были близки к этому занятию. Уважали, ценили. И вообще, надо сказать, что он был доброжелателен, внимателен к собеседнику, в нем отсутствовала предосторожность, кажется, он мог себе позволить быть таким.

Он жил в переулке возле улицы Горького в отличной четырехкомнатной квартире, которая ломилась от добра. В огромном двухдверном холодильнике хранились все виды яств и напитков, которые казались недосягаемы обычному советскому человеку с достатком. В кладовке висел на крюке привезенный хозяином из Испании копченый окорок, который назывался хамон. Внук религиозных тихих иудеев из западной Белоруссии любил выпить водки и заесть ее острой испанской ветчиной. Он обожал суп из куриных потрошков, украшенный петушиными гребешками. «Очень полезно для этого дела», – говорил он сотрапезнику, делая неопределенный жест гибкой рукой и поджимая губы в густой бороде, что означало восторг. Водку он пил «Столичную», с черной этикеткой, которую делали на экспорт. Грешным делом, он любил ее. Обожал музыку Вагнера. На стене в гостиной у него висел новенький автомат «узи». «Подарил один борец за свободу», – он произносил слова без всякой иронии. Вообще с юмором у него были проблемы, он не понимал анекдотов и шуток, был обидчив.

Раз в неделю, по вторникам, он принимал друзей, с которыми говорил на любые темы – он мог себе это позволить. Мог покритиковать пороки системы, сказать горькие слова о недостатке свободы, подчеркнув, что у него лично свободы достаточно. После третьей рюмки под обожаемую им нечеловеческую музыку Вагнера он говорил, промокая сочные губы салфеткой:

– Истина мне важнее Родины, понимаете?!

Один из гостей просил его не увлекаться словами. И смотрел выразительно. Остальные посмеивались, не комментируя и ничего контрреволюционного не утверждая.

Разговор скатывался обычно на происходящее. Кто-нибудь говорил, что Бог его знает, чем все это кончится, вся эта катавасия распада империи. «Тоже мне вопрос, – отзывался тот самый гость, который просил хозяина не увлекаться, – это кончится тем, чем всегда кончается в России – русским бунтом, кровавым, бессмысленным и беспощадным. И погромом, конечно, надо людям отвести душу дать. А мы все пойдем работать в банк». Его тщательно хранимый секрет был заперт в рабочем сейфе на работе. Руки у него были изящные, почти женские на вид, ухоженные. Настоящие руки человека рассуждающего и мечтающего о погромах.

Была поздняя московская осень. Шел дождь со снегом, по переулку торопились люди, склоняя головы перед мрачной непогодой, но не перед жизнью. Шершавый гранит окрестных домов наполнялся влагой. Рабочий день кончился, надо было начинать жить. Камин энергично трещал еловыми поленьями.