Пилигрим

Тысяча хлебных корок, тысяча литров молока или вина, тысяча кадок сыра — ничтожная малость. Сделать ничего невозможно. Во время декабрьских бунтов, когда зернохранилища наконец открыли и опустошили, матери и дети погибали, затаптывая друг друга насмерть. А ливни не прекращались до сих пор — и пронизывающие ветра после ливней. Обезумевшие от страха, пожирающие падаль собаки; обезумевшие от страха, пожирающие падаль люди. Не боялась только Чума. Завтра, в последний день масленицы, состоится очередное сожжение идолов, а потом будет очередной Великий пост и очередная Пасха. Христос опять умрет, и ничего не изменится — разве что к худшему. Леонардо укрылся от чумы в Милане, где часами придумывал маски и костюмы для бала. Здесь, во Флоренции, его внимание сразу привлекли человеческая рука и умирающая собака.

Что ж, решила Бетта, он художник. Что ему остается делать? Жизнь — вот чему посвящено все его существование и творчество. Жизнь со всеми ее капризами и сюрпризами.

— Значит, вы ненавидите женщин. Только из-за матери?

— По-вашему, этого мало?

— Но вы же наверняка знали десятки, сотни других женщин. Сколько вам лет?

— Сорок пять. Если они чего-то стоят.

— Разумеется, стоят. Вам сорок пять лет — и вас уже считают величайшим художником нашего времени!

— Чушь!

— Чушь?

— Конечно! Подумайте сами, сколько нас — Филиппино Липпи, Боттичелли, Перуджо, Микеланджело — и все мы разные. Как можно измерить величие в таком скопище гениев? Это смешно. Я лично с такой оценкой не согласен. По-моему я неудачник.

— Да кто вам поверит? Дож Милана потратил целое состояние на ваши работы! Медичи…

— Это не величие, синьорина. Это слава. А слава — совсем другое дело.

— И… вы никогда не женитесь?

— Женюсь? Я? Нет, конечно. Что за бред вы несете! Будьте же благоразумны!

Элизабетта улыбнулась, зная, что Леонардо по-прежнему стоявший спиной, ее не видит. «Будьте же благоразумны!» Его бравада покорила ее. Признавал он это или нет, но мастер относился к себе с некоторой долей юмора.

— Вас когда-нибудь любила женщина?

— Я не позволяю, чтобы меня любили.

— Ясно. Это запрещено.

— Я бы на вашем месте был поосторожнее, синьорина. Вы затеяли опасный разговор.

— И все же вы были любимы.

— Быть любимым мальчиками и мужчинами — совсем не то, что быть любимым женщиной.

— Вам виднее.

— Мужчины и мальчики — бесстрашные любовники. Женщины — трусливые и меркантильные твари, стервенеющие в погоне за богатством. Все, что угодно, ради побрякушек, колец, цепочек, булавок и туфелек, ради шелков, сребра и злата! Все, что угодно, ради слуг, дворцов, лошадей и власти. Женщины используют свои тела, как Медичи — свои банки. Это не более чем сосуды для накопления богатства. Женщины — ростовщики, выдающие займы, за которые мужчины платят жизнью. И не вздумайте возражать! Я вам запрещаю! Вы одна из них. Вы тоже прибегли к женским уловкам, чтобы добиться власти! Пришли сюда, переодевшись юношей… Вы даже воспользовались его именем — именем погибшего мальчика, чтобы удовлетворить свои амбиции, какими бы они ни были! А теперь оказалось, что вы женщина. Что вам нужно от меня? Чего вы хотите?

— Ничего. Только узнать вас. Только понять.

— Понять? Что понять? Как я совратил вашего брата?

— Возможно.

— Он любил, когда его любили! Любил быть любимым! Вот почему он жил со мной. Но он не отдал мне свое сердце. Я получил только тело. Он никого не любил.

Леонардо заметался по комнате: поднимал книги, ставил их на полки; налил себе вина, пиная по дороге столы и переставляя стулья с места на место. За окнами залаяли собаки. Молодые люди на верхнем этаже начали орать похабные песни, швыряя в стену ботинки. Трижды послышались звуки разбитого стекла и пронзительный смех.

— И вы это терпите?

Леонардо показал на потолок.

— Они приглашают меня! А через полчаса, если я не. приду, они сами спустятся ко мне. Войдут, шатаясь, в одних рубашках и будут умолять меня взять их. Нагнутся и подставят мне голые задницы! В тот день, когда женщина сделает так же, не требуя платы, не заказав вначале десяток шелковых платьев, наступит конец света! Лгуньи, хищницы! Вам нельзя верить. И вы осмелились прийти сюда в его одежде! Это гнусно! Подло! Вы подлая тварь!

Элизабетта зажала руками уши и закрыла глаза, чтобы укрыться от этой вспышки ярости, а потому не заметила, как близко подошел к ней Леонардо. Она не видела, как лицо его залилось краской, как руки потянулись к ней. Она почувствовала только, что ворвавшаяся в окна гроза бросила ее на стол и била головой о столешницу до тех пор, пока все лампы не потухли и она не лишилась чувств.

Бетта то приходила ненадолго в себя, то снова теряла сознание, пока наконец не очнулась, лежа на столе, смутно ощущая, что ее бедра залиты кровью. Она посмотрела на свои раздвинутые колени, боясь даже думать о том, что с ней случилось.

Все внутренности ныли. Казалось, ее избили до синяков, хотя она не могла точно сказать, что именно болело — что-то внутри, за пределами известных ей частей тела. Между ног было влажно, и Бетта не сомневалась, что это кровь, хотя и не осмеливалась глянуть.