Пилигрим (СИ)

Долг караванщика усердно исполняя, а не спустя рукава, делал я свое дело с большим тщанием и отменным рвением, не упуская ни единой малости из того, чему обучили меня, а потому на каждом привале я, никем не побуждаемый к тому, самолично обходил всех вьючных животных и осматривал копыта, бабки а также обычно натираемые седлами места, неправильный уход за которыми нерадивыми слугами приводят к вынужденному забою верблюдов и ослов и, соответственно, потерям груза, что можно легко избежать, применив необходимое прилежание и трудолюбие. Благодарение вседержителю, да будет слава его вечно-вековечно, в том переходе все происходило так, как обычно, своим чередом, что и есть самое настоящее успокоение караванщику и уверение в его мастерстве, а отнюдь не умение выпутываться из разных сложных и неожиданных коллизий, куда часто из-за его собственной нерадивости доверившиеся ему люди попадают. Сказывают же мудрые ханьские люди - не приведи вам господь жить во время перемен. И, службу долга исполняя, проверял я уздечки и недоуздки, и ремни чересседельные, и бубенцы, на шеи верблюдам навешиваемые, и веревки, коими тюки увязываются, в пути же постоянно в колебании пребывающие, а оттого изнашивающиеся незаметно, но гибельно, и осматривал также и все остальное, а потому и приближался безнаказанно к клеткам, в которых невольницы содержались. Поначалу я, правя службу, смотрел лишь то, на что должен был, на ремни да на канаты, да на заклепки с гвоздями, вскорости же мое молодое неумное любопытство обратилось и на самих невольниц, ибо, являясь сам человеком, ничего человеческое, и сострадание в том числе, чуждым для меня не было, а смею надеяться - и посейчас тако же. И вот, несмотря на неусыпный надзор ходивших за ними людей, в коих признал я особой породы евнухов, находясь в непосредственной близи от клеток, смог постичь я плачевную участь рабского состояния, когда разглядел вервие, стягивающее лодыжки (прелестные лодыжки, хотя и грязноватые, скажу я вам!) пленниц, и тем привязывающие их, абы скотину какую бессловесную, лишь на заклание пригодную, к клеткам, чтобы уж точно не убежали, и мешки, что их с макушки и до пят покрывали, должные именоваться их платьем, и услышал бессвязные слова, что иноязычили их уста, и неведомо мне, о чем они - то ли моления возносили их состояние облегчить, то ли проклятия проклинали на нас, вольно или нет, но мучителей их, а то ведь и просто бредом могли оказаться услышанные мною речения, порожденным тяготами порабощения и унизительного звания. И еще довелось мне углядеть глаза, что смотрели сквозь частую сетку паранджи на волю с такой неизбывной тоскою, что как будто уголья прожигали сердце мое, но, к печали, с клетками эти огненные взоры ничего поделать не могли и свобода падающими звездами умирала в их глазах. В душе моей от всего от этого причудливым узлом скрутились жалость, естественная к лишенному всяческой личной свободы существу, и негодование по поводу незавидного будущего, ожидающего девушек, назначенных для утех неизвестного им владельца, к коему они никакой душевной склонности отнюдь не питали, и протестование супротив хозяйничающих над ними, хотя бы и временно, безжалостных и грубых надсмотрщиков, и не менее естественное чувственное расположение юноши, в коих годах я пребывал в то время, к недоступным и обиженным девицам юных лет, а еще и ощущение собственного бессилия в сей коллизии, ведь назначен я был совсем не освободителем дев, а проводником каравану, и в этой роли своей и был обязан пребывать, куда ни повернись; и от всего такого нахлынула на меня печаль и тоска, сравнимая разве что с безысходностью.