Пилигрим (СИ)

-- Итак, мы вышли из оазиса не стройным караваном, в котором каждому человеку, каждому скоту, каждой вещи назначено свое место, а вышли нестройной толпой, вперемежку люди, скотина, женщины, кое-как собранные узлы на верблюдах, старики и старухи, чьих седин не пощадили те, кто еще вчера склонял голову в молчаливом почтении к прожитым годам, да ведь и сказано издревле - вражда не дозволяет узреть красоту юности и уважать серебро старости, мехи на ослах, шесты палаток... За нами увязались две наших собаки, обычных пустынных гончих, и, предвосхищая продолжение рассказа, если ты посмотришь вон туда, ты увидишь потомков тех самых собак, дщерей изгнания, которые отныне и вечно сопровождают меня в моих странствиях... Многое, слишком многое утрачено мною на моем бесконечном пути, немало серебра и рубинов рассыпалось из худых хурджинов в дорожную пыль, и былые спутники мои во множестве лежат в каменных мастабах вдоль дорог странствий, а вот эти собаки, единожды вставшие на мой след, так и бегут одесную меня который год, и временами, когда опийный дым ясною ночью окружает меня призрачною пеленою забытья, я вижу, что лишь мои пустынные собаки остались в моем племени, а все прочие - лишь песок... Не спрашивай меня, отчего мое сердце в большей степени принадлежит псам, но не людям. Возьми ради ответа то, что произнес один знающий, хотя и был он презренным язычником, ромей - чем больше я познаю людей, тем больше я люблю собак - ибо всевышний, в его несравненной мудрости, наделяет добродетелями ума не только правоверных...

-- И вот вышли мы из врат родного места, и они закрылись за нами, как за мерзкими чужаками, и мы пошли, куда глаза глядят, ибо все дороги, как казалось нам, одинаковы для горькой тропы изгнания. Нас гнало вперед странное чувство, не оставлявшее покоя в сердцах. Обратиться назад мы уже не смели, ибо в нас видели врагов и готовы были встретить соответственно. Бежать вперед не было нужды, ведь никто не определил нам границ нашего нового становища, и наверное, можно было отойти всего на несколько фарлангов и разбить жалкий временный бивак. Но оставаться на том месте не было сил для изгнанников, и наш старейшина, чей авторитет в наших глаза не умалился и на толщину волоса, не остановил нас, а лишь произнес: "Идем же! Здесь для нас источники наполнились желчью и горечью, а земля жжет, как уголья костра!" И мы пошли, не ведая, куда идем. Сказано старыми людьми, на себе познавшими горе небытия и вкусившими соль изгнания - "Сверху - ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу - ни вершка земли, чтобы поставить ногу".

-- Мы шли всю ночь, не останавливаясь. Удивительная тишина сопровождала нас, только звуки шагов, редкий возглас оступившегося да недолгий плач ребенка или женщины, прерывавшийся так же внезапно, как и начался. Мудрость старейшины простиралась дальше, нежели могли предвидеть его противники! И когда только первый солнечный луч озарил землю, оказалось, что оазиса, бывшего нам домом, уже не видно на горизонте, а наш караван, если можно назвать так горстку беглецов, оказался в пустыне, среди голых скал, давших нам временный приют и некое подобие тени от палящего полуденного солнца. Мы продолжали идти, покуда не почувствовали истомляющую жару, после чего старейшина дал знак устроить бивак для дневного отдыха, и мы в изнеможении повалились на землю. Впрочем, отдых был недолог, его сменили походные обязанности, и каждому нашлось дело. И по сей день я не забуду, что моим делом в том походе стало устройство очага и уход за скотом, и посейчас запах животных для меня являет запах жизни, богатства, сытости и благополучия, а не мерзость отбросов. В тот же день я впервые был призван на совет нашего рода, то есть стал мужчиной в те годы, когда обыкновенно юноши лишь стреляют тушканчиков тупыми стрелами да сопровождают взрослых на ярмарку, дабы съесть толику халвы с кунжутом да посмотреть, что есть удивительного в этом мире, кроме тех же тушканчиков.