Пилигрим (СИ)

-- В неверном сумеречном свете мне скорее угадалось, нежели удалось разглядеть жест, которым ослабевший от потери крове Бен Ари призывал меня к своему изголовью, и я немедленно повиновался. С всей поспешностью кинулся я к тому, кто стал моим родственником по обязанности главы рода, и кто сделал для меня больше, нежели безвременно сгинувшие мои кровники, кто был для меня светочем знания и образцом подражания. Страшно было увидеть мне изнемогшим и бессильным старейшину, мудростию которого только и держалось наше благосостояние, а теперь беспомощного, как неразумное дитя, и страдающего, как раненная на охоте добыча, цепляющаяся за жизнь, но уже осознавшая собственную обреченность. Одежда его пропиталась кровью, и рука, столь часто защищавшая наш род, предательски дрожала. Ужасно было осознавать, что близость его смертельного часа продвинута не врагом или другим неприятелем, не диким зверем и не черной болезнью, а собственным родственником, которого старейшина приблизил и возвысил. Повинуясь безмолвному приказанию, подбежал я к лежавшему и склонился ухом к его устам.

-- Знаешь ли ты, Элиа, обязанности начальника каравана на середине восьмидневного пути? - спросил меня Цви Бен Ари, хотя и так было ему известно, что в моем возрасте я должен знать не только работу караванщика, но и долг начальника караванной стражи, и дело погонщика верблюдов, и труд пастуха отары, и сверх того - искусство разведения очажного костра и отыскания подветренной стороны бархана для ночлега, и поиск водного источника, дабы таковой посчастливится в пределах пути, и охотничьи приемы для малой добычи, и многое множество необходимых в дороге малых дел - но вопрос старейшины есть вопрос, на который не ответствуют молчанием, а потому я принужден был проглотить комок в горле и сказать, что мне известны караванные обязанности и я могу исполнять их, как положено.

-- Отчего же ты не делаешь своей работы, начальник каравана джаридов? - и устыдился я недальновидности своей, потому что горе есть горе, а жизнь есть жизнь, и горю можно предаваться в душе, тогда как руки и голова должны делать житейские дела, если не для себя, так для других. - Ты ведь теперь старейшина рода, пока я в немощи и болезни, причиненной сыном моего брата и мужем моей дочери. Отчего же твой очаг угасает, а женщины и дети спят под открытым небом? Отчего никто не встал в ночной дозор и ни одного караульного нет на границе становища? Отчего скот не убран, не кормлен и не напоен и крааль не заперт? Отчего оружие не в приведено в готовность? Почему котлы не почищены? Почему кизяк не прибран в мешки, а хворост - в груды? Скажи, почему так, как есть, а не так, как должно?

Пристыженный, я молчал, но вопрос задан и ответ ожидается. Молчание же есть знак трусости внутренней и неподобающего воспитания. Потому я собрался с мыслями и имевшемся у меня в те годы мужеством и ответствовал: