Пилигримы

– В таком случае пусть благородный Гуго живет долго и счастливо, – пожал плечами Роже.

– Граф Галилейский будет жить, – согласился Лаваль, – зато за твою шкуру, Манасия, я не дам и медного обола. Как только галеры Конрада и Людовика достигнут Иерусалима, благородный Гуго придушит тебя как крысу в этой твоей роскошной норе.

– Но ведь крестоносцы собирались освобождать Эдессу?

– Теперь им поглянулся Дамаск, – усмехнулся Герхард.

– У нас договор с почтенным Унаром, – воскликнул Манасия и тут же осекся под насмешливым взглядом залетного шевалье.

– Ты заключаешь договоры с врагами христианской веры, коннетабль де Роже, и при этом хочешь сохранить в целости свою шкуру.

– Но этот договор выгоден Иерусалиму! – воскликнул рассерженный Манасия.

– О выгоде того или иного предприятия или союза ты можешь поговорить со мной, Роже, но как только ты заикнешься о дружбе с мусульманами перед лицом французов и алеманов, уже похоронивших на Востоке более половины своих товарищей, они разорвут тебя на куски, а королеву Мелисинду отправят в монастырь, размышлять о превратностях бытия. Ты что не понимаешь, что за люди ступят на пристань Яффы через два-три дня. Это же одержимые, жаждущие сарацинской крови. Но они с удовольствием прольют и кровь француза, предавшего христианскую веру. Не забывай, что Гуго де Сабаль доводится близким родственником французскому королю и наверняка сумеет убедить своего племянника, как опасно доверятся женщинам, даже коронованным, и их любовникам.

– Пять тысяч, – глухо произнес Манасия.

– Только из уважения к благородной Мелисинде, – согласился со вздохом Лаваль, поднимаясь с места. – Хочу предупредить тебя, коннетабль, что многие люди пытались меня обмануть, но никто из них не дожил до старости. Такое вот печальное совпадение.

Гуго де Сабаль был убит в воротах собственной усадьбы, когда преисполненный надежд выезжал навстречу крестоносцам Людовика и Конрада, уже вступающим в Святой Город. Болт, пущенный уверенной рукой из арбалета, угодил графу Галилейскому точно в глаз, прервав жизнь одного из самых доблестных мужей Святой Земли. Филипп де Руси, примчавшийся на встречу со старым другом, успел обнять только его остывающий труп. Свидетели этой печальной во всех отношениях сцены с горьким удивлением вынуждены были признать, что в определенных обстоятельствах плачут даже железные люди, к когорте которых бесспорно принадлежал владетель Ульбаша. Его клятву, произнесенную над телом павшего друга, слышали немногие, но никто из них не усомнился в том, что благородный Филипп сдержит слово и покарает убийц. Плач по убитому Гуго де Сабалю утонул в приветственных криках и славословии по адресу доблестных крестоносцев, с честью выполнивших свой христианский долг. Королева Мелисинда сделала все от нее зависящее, чтобы похороны ее бывшего любовника не привлекли внимания коронованных особ. Ни Людовик, ни Конрад не сочли нужным почтить память одного из храбрейших рыцарей Палестины и тем самым навсегда потеряли уважение шевалье де Руси. Зато при отпевании графа Галилейского присутствовали принц Болдуин, магистр ордена тамплиеров Робер де Кроон, сенешаль Ролан де Бове, герцог Фридрих Швабский, герцог Блуасский, маркиз фон Вальхайм, шевалье Гвидо де Раш-Русильон, бояре Глеб Гаст и Олекса Хабар, а также оруженосцы Раймунда де Пуатье, Луи де Лузарш и Венцелин де Раш-Гийом. Тризна по усопшему продолжалась три дня. И все эти дни любой христианин города Иерусалима мог посетить дворец графа Галилейского, дабы воздать должное доблестному рыцарю, участнику многих сражений, не раз проливавшего кровь во славу Христа.

Глеб Гаст запомнил сенешаля Ролана де Бове зрелым и полным сил мужчиной, а ныне перед ним предстал седой старец, чей возраст уже перевалил семидесятилетний рубеж. Неизменными, пожалуй, остались только глаза благородного Ролана, полные прежнего юношеского огня.

– Горько племянник, что встретились мы при столь печальных обстоятельствах, – вздохнул Ролан, – но еще горше сознавать, что, скорее всего, эта наша встреча станет последней.

– Рано ты себя хоронишь, сенешаль, – нахмурился Филипп, оглядывая стены чужого дворца, где совсем недавно кипела жизнь, а ныне царили печаль и запустение.