Пилсудский

— Эти врачи — отвратительный народ, мерзавцы, проходимцы, негодяи!

Маршал повысил голос. Войчиньский стоял, как на горячих углях, переступая с ноги на ногу, наконец он не выдержал:

— Когда надумаете, пан Маршал, скажите мне.

Поклонился и вышел. Я остался с Пилсудским.

Маршал продолжал метать громы и молнии по адресу всех врачей мира.

— Вы не представляете, какие это подлецы, как они любят досаждать другим.

— Ну да, — подтвердил я мнение Пилсудского о врачах, — но ведь вас вообще не лечат, и если так будет продолжаться, то вам станет хуже. Что же касается врачей, то можно взять других, тоже хороших.

Пилсудский тем временем совсем успокоился.

— Я бы даже согласился на этот консилиум, — сказал он примирительно.

Я тотчас же подхватил его слова.

— Может, я займусь этим вопросом?

— Хорошо, займитесь вместе с Войчиньским. Этот Войчиньский не такой уж плохой доктор.

На следующий день мы составили список врачей, которые должны были принять участие в консилиуме. Однако проделанная нами работа оказалась напрасной. Маршал, согласившись теоретически на созыв консилиума, на практике откладывал его со дня на день. Наконец, устав, по-видимому, от нашего давления, согласился.

Доступ к Пилсудскому врачи получили лишь 25 апреля.

День рождения панны Ягоды

Вечером я сидел в своей комнате и работал над книжечкой для молодежи, которая была издана позже под названием «От Сибири до Бельведера». Это была моя последняя работа, которую я писал с одобрения Маршала. Когда я сообщил ему ее название, он бросил: «У вас голова приспособлена для придумывания названий…» К сожалению, этой книги он уже не успел прочитать.

Как только я приготовился ужинать, раздались шаги и ко мне вошел Маршал. Через мою комнату проходила «дорога» в ванную, и он частенько заходил ко мне. Сейчас, однако, пришел «просто так», возможно, со скуки, а может быть, чтобы услышать человеческий голос в тех глухих инспекторских комнатах. Пришел и стал перед моим столом, опираясь о него обеими руками. С минуту молча глядел на мой ужин, затем начал смеяться своим тихим смехом, во время которого у него смеялось все лицо, а в особенности глаза. У Маршала было два способа смеяться. Один глубокий, уверенный, как бы выходящий из глубины легких, а другой — именно такой, каким он смеялся тогда у моего стола. Смеясь, он все время обращал мой взгляд на тарелку с сухой колбасой.

— Скажите мне, в состоянии ли вы все это переварить?

— Как-то справлюсь, пан Маршал.

Маршал не переставал смеяться.

— Подумать, — изрек он наконец, — что и я когда-то едал столько…

— Но и сейчас у Вас с этим не так уж плохо, пан Маршал.

— Но и не хорошо. А знаете ли, что было со мной в Вильно?

Маршал снова засмеялся.

— Я съел целую тарелку ветчины.

— О, это, наверное, могло повредить пану Маршалу.

— И я так думаю, но знаете, она была так хороша. Очень удалась эта ветчина пану воеводе.

А через минуту:

— Вы, как всегда, пишете. А что же вы пишете?

— Описываю различные фрагменты из жизни пана Маршала. Об этом я уже Вам докладывал. Хочу назвать эту книжечку «От Сибири до Бельведера».

Маршал поднялся над столом и, уже отходя, бросил: «Горазды выдумывать названия».

Ужинал Маршал обычно в восемь часов вечера. Трапеза длилась долго, около часа. Правда, само потребление пищи редко занимало больше, чем десять минут, однако время чаепития тянулось до бесконечности. А затем — папироса, одна и другая…

И тогда было так же. Это было время, когда физическая слабость еще не выбила Маршала из русла многолетних привычек.

Минуло уже десять часов, когда я услышал зов Маршала. Часто вместо того чтобы звать по фамилии, званию или должности. Маршал подзывал меня веселым окриком: «Хоп, хооп!»

Я быстро подскочил к спальне, отзываясь еще издалека: «Есть, пан Маршал!»

Я застал его, удобно развалившегося в кресле, вытянувшего ноги, с папиросой в руке. Серая куртка была расстегнута. Перед ним стояли пустой стакан и блюдечко с киселем, который был уже наполовину съеден.

— Пан Маршал приглашал меня? — спросил я.

— Да, да.

У Маршала было удовлетворенное и веселое выражение лица. Позавчерашнее вечернее настроение, вызванное работой, как-то затерялось в других, более приятных мыслях. Во всяком случае, это был уже один из последних дней Маршала, когда настоящее еще не находилось под прессом все более отчетливого будущего. Он взял колоду карт и начал их тасовать. Он часто так делал, прежде чем сказать то, что хотел сказать, медлил и канителил. То прикуривал, то начинал раскладывать пасьянс, то снова пил чай. Медлил так и сейчас. Я знал об этой привычке, поэтому стоял спокойно и ждал.

Карты были уже разложены, когда Маршал решился отозваться.

— Сегодня в Бельведере, — сообщил он, — большое торжество.

Говорил и усмехался.

Я не знал, что это за торжество, поэтому спросил:

— По-видимому, это какое-то семейное торжество?

— Да, именно семейное. Ягоде исполнилось пятнадцать лет.

— О, она уже совсем взрослый человек.

— Ну, пожалуй.

Это слово «пожалуй» Маршал произнес исключительно серьезно. И минуту спустя добавил: