Пилсудский

Выступление в поход серьезно упростило его личное положение. Наконец он расстался с Марией. Покинув в августе 1914 года краковскую квартиру на Шляке, он уже, собственно говоря, в нее не вернулся. Нанося краткие визиты под Вавель, он старался останавливаться в гостинице. Хотя в особенно трудные моменты не мог отказать себе в удовольствии взглянуть еще раз на старое местожительство. Так было, например, в ноябре 1914 года, когда после лихого и опасного марша через Улину Малую, который мог закончиться катастрофой для него и подчиненных ему отрядов, он появился на Шляке с возгласом: «Много, очень много чая и есть, а больше всего спать».

Зато теперь он чаще видел Александру. Когда началась война, он привез ее из Львовской квартиры в Краков, планируя поручить ей важную политическую миссию. Она должна была отправиться вместе с женой Леона Василевского в Варшаву, чтобы склонить Дмовского к сотрудничеству. Так по крайней мере спустя годы писала она в своих воспоминаниях. Мысль была настолько фантастической, что невозможно отвергнуть подозрения, что, в сущности, Пилсудский был больше заинтересован в личной встрече с Александрой, чем в использовании ее в этой заранее обреченной на неуспех миссии. Трудно опровергнуть это сомнение, ибо неудачный поход стрелков привел к отказу от сопутствующих ему политических планов. Александра осталась в Кракове.

Однако долго быть вместе им не довелось. Пилсудский отправился на фронт. Она посвятила себя работе в тылу. Вначале стала заведующей канцелярией Гражданского комиссариата Келецкой земли. Когда же спустя несколько недель он был распущен, перешла в разведывательно-курьерский отдел I бригады на должность коменданта курьерской службы.

Они виделись, когда позволяли условия. Собирались, в частности, провести вместе первый военный сочельник.

Однако это оказалось невозможным. «Москали пожелали вдруг драться, и я должен мчаться обратно, ибо нас опять бросают на фронт, — писал Пилсудский в письме, которое должно было заменить встречу. — Аминь, все мечты развеялись, рухнув как карточный домик».

Это письмо стоит процитировать пошире. Написанное в сочельник, в благоприятствующий к раздумьям вечер, не предназначенное для посторонних лиц, оно показывало все колебания и сомнения, которые переживал его автор, внешне демонстрируя невозмутимое лицо.

«Боже мой, — отбрасывал он заученную позу, — сколько же моих мечтаний в течение этих нескольких месяцев рухнуло, и только, наверное, из-за моего глупого упорства я не подох и не пустил себе пулю в лоб от этого постоянного крушения моих мечтаний и иллюзий. Несмотря на славу, которую я снискал, несмотря на то, что я мог бы радоваться многими результатами, которых сумел добиться, бывает, однако, так грустно и тяжело, так невыносимо и мерзко на душе, что я, как ребенок, готов искать утешения где-нибудь на свете, чтобы хотя бы на минуту почувствовать без необходимости держать себя в напряженном состоянии воли, превозмогающей депрессию, и чтобы переложить на кого-то другого необходимость приглушения внутренней боли и адской усталости.

Естественно, тогда думаю о тебе… Дитя мое, много раз, когда я стоял под пулями, я мечтал, чтобы одна из них поразила меня и раз и навсегда освободила от этой адской тяжести, которая лежит на моих плечах…

Завтра рано утром еду в отряд куда-то за Дунаец… А пока посылаю тебе облатку. Поздравляю с именинами, о которых думал много раз, ломал голову над подарком, хотел сам тебе его привезти, а поздравления и пожелания по случаю рождества и именин тоже уже написал — только бы исполнились, чтобы после войны вместе отметить их в тихом, забытом людьми уголке… Твой невыносимый, противный, искренне тебя любящий и часто очень бедный Зюк».

Если даже с некоторой снисходительностью посмотреть на заявление в конце письма, касающееся послевоенных планов, то видно, что у него давно уже родился замысел сулеювковского уединения.

Итак, возвращаться к Марии он больше не намеревался. Принял окончательное решение и остро реагировал на любые попытки вмешиваться в семейные дела. «Тучи сгущались над его личной жизнью, — вспоминал Сокольницкий. — Мы, его близкие, знали, отдавали себе в этом отчет — Славек, я, может, еще один или двое… Как-то в то время он сказал Славеку: «Я не занимаюсь делами других и не позволю, чтобы вмешивались в мои собственные».

Впрочем, все меньше становилось людей, осмеливающихся делать ему замечания. Он отдалялся от прежних друзей, а с новыми сотрудниками не допускал близких отношений.