Пинка Удаче

Однако сим высочайшим решением и последовавшей вскоре вслед за этим войною, была, увы, оборвана другая питерская традиция, рожденная еще в середине предыдущего столетия! Каждый год, в Духов день, состоятельные горожане из так называемого «третьего сословия», устраивали в Летнем саду нечто вроде ярмарки невест: съезжались со всего Петербурга в сопровождении жен и, самое главное, дочерей на выданье: смущенных, юных, спелых, наряженных в свои самые праздничные наряды! И там они «просто прогуливались» по песчаным дорожкам и аллеям!.. Надо ли говорить, сколько будущих женихов и мужей из всех слоев общества, включая дворянское, беспечно и пока еще свободно слетались к этому коварному цветнику, дабы праздно, без далеких намерений, полюбопытствовать, полюбоваться, повеселиться, обжигая дерзкими взорами одну трепещущую от сладостного ужаса красавицу, затем другую — «…а эта, черноглазая, гляньте-ка, посмелее будет, ах, как хороша, плутовка!..»

Да, ничто не вечно под луною, но все же то был дивный обычай.

— Вашему Величеству было благоугодно даровать саду сему вторую молодость!

— Тогда уж третью, — меланхолично возразил император, улыбнувшись, впрочем, невинной шутке своего царедворца… — По бумагам — именно что третья получается.

История не сохранила достоверно имени человека, невольно давшему окончательное название знаменитой питерской традиции, чуть ли не в каждом пересказе этого анекдота выдвигались разные фигуры, но если прислушиваться к историкам, то наиболее осведомленные специалисты считали, что это был все тот же Аракчеев. Да вот только в либерально настроенных кругах общества тех лет и позднее, подобное предположение насчет «всей России притеснителя» не приветствовалось и всячески опровергалось, если не аргументами, то пламенной страстностью в суждениях! Эх, если бы Жуковский этакую прелесть выдумал, или, на худой конец, Михаил Михайлович Сперанский…

Именно в процессе третьего «омоложения» расширились, в сравнении с привычным ельником и дубом, посадки липовых деревьев, что пришлось весьма по вкусу горожанам и пчелам…

За год до окончательного падения крепостного права на Святой Руси, пришел черед Летнему саду испытать четвертую молодость, и здесь все получилось гладко, ибо государственным мужам недосуг оказалось вникать во все детали Петровского указа, гораздо больше времени и сил заняли у них междусобойные трения и борения, постоянно сотрясавшие так называемый «Главный комитет о помещичьих крестьянах, выходящих их крепостной зависимости». Министр финансов Княжевич, однажды отвлеченный императором Александром Вторым (Освободителем) на данный садово-парковый пустяк, только досадливо махнул своим чиновникам дряблою десницею — и тотчас же был сформирован дополнительный бюджет министерству Императорского Двора, выделены средства, назначены люди… «Липы, сосны… Ну, ёлки, пусть ёлки. Сколько тысяч?.. И дубы… Да хоть кипарисы, мне все равно, мне надобно финские деньги утвердить, господа, откупа окончательно придушить, по земельным выкупным наделам определяться… Забот невпроворот. Владимир Фёдорович, дорогой мой, ну в самом-то деле, ужели вы, совместно с уважаемым Павлом Николаевичем, своими силами неспособны составить и рассчитать необходимое, в рамках подписанного мною и самим государем одобренного бюджета? Никогда в это не поверю!»

И пришел двадцатый век, и грянула революция пятого года, маленькая, скоротечная, неопытная, полная студенческой романтики… Пролилась кровь, но ее было ничтожно мало, если сравнивать с теми нескончаемыми потоками, что хлынули из ран, отворенных в плоти подгнивающего государства российского Первой мировой войной и октябрьским переворотом. А тогда, в 1910 году, в счастливом и благополучном промежутке между двумя войнами и двумя революциями, о первом кровопускании, заслоненном событиями позорной русско-японской войны, почти забыли, и никто не чуял грядущего апокалипсиса, никто не догадывался, что он уже на пороге, в том числе и царский фотограф Прокудин-Горский, сделавший словно бы на прощание, на вечную память, сам об этом не подозревая, тысячи и тысячи полноцветных фотографических снимков огромной страны, державы, империи, надолго, почти на столетие погружающейся в черно-белую трясину липких коммунистических идей…

Почему черно-белых? — спросите вы, — красных же? Нет. Ни в чем не повинный красный цвет — по всему его спектру, от ровного ярко-алого, до сгустков черно-багрового, — никакого отношения к большевистским идеям не имел, но только к результатам их упорного труда…