Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Жест доведен до полного сходства: Давид перед лицом кровавого испытания – убийства, пусть ненавистного врага, но человеческого существа, ведет себя столь же негероически, как и Рутенберг на даче в Озерках. Вне всякого сомнения, эпизод с Рутенбергом был хорошо известен Савинкову: его роман и воспоминания Дикгофа-Деренталя хотя и появились в печати почти одновременно, однако автор «Того, чего не было» наверняка слышал этот рассказ от своего друга и однокашника задолго до публикации (записки Дикгофа-Деренталя были сделаны в 1906 г.). Из этого, впрочем, не вытекает с обязательностью, что приведенная романная сцена имеет «рутенберговский» гене-ь зис. Для Савинкова-писателя, в определенной мере обладавше

го тем, что М. Алданов называл «подкожным чувстом», и, стало быть, способным синтезировать художественные образы и идеи из многих подмеченных в жизни событий, была крайне существенна иная прототипическая стратегия – охватывающая генеральные моральные вопросы и человеческие типы. А вот в этом отношении гапоновско-рутенберговский сюжет, непосредственным свидетелем которой Савинков являлся, не мог не резонировать с романом, в котором тема преодоления человеком природного ужаса убийства и борьбы естественно милосердного начала с жутковато-мрачной волей кровавого террора доведена до предельной степени выражения.

В тех же воспоминаниях Дикгоф-Деренталь описывает пережитую Рутенбергом уже после того, как Гапон был повешен, душевную конвульсию:

Но тут лицо его исказилось, и, весь дрожа, он неожиданно произнес:

– Ведь друг он мне когда-то был!.. Боже мой… Боже мой! Какой ужас… Но так надо было… <…> Плечи его судорожно вздрагивали, лицо было мертвенно бледно.

Я просил его успокоиться.

– Он получил то, что заслужил, – сказал ему я про Гапона.

– Да… но все-таки… какой ужас… какой ужас! Ведь сколько связано у меня было с этим человеком! Сколько крови… (<Дикгоф-Де-ренталь> 1909: 120).

Ср. в воспоминаниях Савинкова, передающих, как Рутенберг рассказывает ему о своем состоянии после убийства Гапона:

– Я вижу его во сне… Он мне все мерещится. Подумай, – ведь я его спас девятого января… А теперь он висит!… (ВТ: 211).

М. Могильнер уже обратила внимание на то, что описание приема Д. Бриллиант в Боевую организацию в тех же воспоминаниях Савинкова ведется на интертекстуальном фоне тургеневского стихотворения в прозе «Порог»: односложные ответы героини, выражающей своим скромно-сосредоточенным «да» готовность к любым физическим и моральным испытаниям, составляют разительную параллель литературному тексту. Тем самым, пишет исследовательница,

Савинков выступал в роли того таинственного, мифического Некто, кому дана власть открыть или не открыть дверь параллельного мира. Он – самый что ни на есть настоящий представитель действительного политического подполья – совершенно органично принимал мифологическую Подпольную Россию. И потому выбор революционерки он изобразил как выбор тургеневской девушки, переступающей порог между двумя Россиями (Могильнер 1999: 36).

Возвращаясь к последним месяцам и дням савинковской жизни, когда он находился в Лубянской тюрьме, следует сказать, что в приведенном его письме сестре Рутенберг используется в своем роде как одно из средств для доказательства лояльного отношения к советской власти. Если отвлечься от конкретного политического контекста этого письма и иметь в виду лишь одно бесстрастное логическое резонерство, то в позднем сведении счетов со своей партией правоты Савинкова было много больше, чем в давней попытке эсеровского ЦК представить казнь Гапона как рутенберговское самоуправство.