Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Тогда у Рутенберга не нашлось ни сил, ни терпения выполнить требования заказчиков. О некоторых бредовых видениях, которые сопровождали его душевный кризис, он рассказал в письме Савинкову от 19 февраля 1908 г. (полностью приведено в Приложении И. 1) (RA, копия):

Одно время в течение моих скитаний я себя чувствовал очень скверно. Часто останавливался на Гапоне и спрашивал себя: не ошибся ли? Каждый раз я приходил к одному же ответу: нет, не ошибся. Гапон предал не меня, не тебя, третьего, десятого. А то, что предавать немыслимо. Гибель его была необходима и неизбежна. Резкими чертами вызывался в мозгу этот образ. И рядом с ним во весь рост подымался другой вопрос: а Павел Ив<анович> <Савинков>? а Ив<ан> Ник<олаевич> <Азеф>? а другие? Разве они не предали того же? В других формах, других размерах, но того же? Где грань, где мерка для большего и меньшего предательства? Ведь Гапон был только начавшим свою карьеру в охранном отделении тюремным священником. А Пав<ел> Ив<анович> всего себя посвятил красоте и правде? И с неумолимой логикой я подводил к тому, что раз повесил Г<апона>, то на такой же вешалке должен повисеть и Пав<ел> Ив<анович>, Ив<ан> Ник<олаевич>. И перед глазами стояли та же комната с печкой в углу, та же вешалка и на ней два тела, толстое и тонкое, с равно потемневшими лицами, с равно вытянутыми шеями, равно сломанными торсами и подтянутыми ногами. А рядом такой же контур гапоновской жены. И волосы подымались дыбом. И душу жгло от еле переносимого удовлетворения от правильности и нужности стоявшей перед глазами картины. И кто знает, чем бы окончилось это больное время, если бы я имел возможность двигаться, если бы оставил это.

«Недоразумение с Горьким», о котором Рутенберг пишет в ДГ, заключалось в отказе следовать горьковскому плану публикации рукописи, причиной чему послужило преследовавшее инициатора убийства Гапона (не только тогда, но и потом) желание поскорее забыть эту кровавую и мучительную историю. В письме к Ладыжникову (около 23 мая/5 июня 1907 г.) негодующий Горький давал выход своему раздражению:

Возвратился Василий, он совершенно невменяемый субъект, чорт бы его побрал!

Мне просто неловко пред Вами и Р<оманом> П<етровичем> за то, что я связал Вас с ним, это какая-то дикая башка, в которой совершенно нет логики. Я готов рекомендовать Вам послать его ко всем чертям с его капризами, которые, на мой взгляд, страшно путают его задачу (Горький 1997-(2007), VI: 54).

Несколькими неделями раньше он писал тому же Ладыжникову (около 3 (16) апреля 1907 г.):

Считаю нужным сказать, что брат М<арии> Ф<едоровны> – человек, на мой взгляд, нервнобольной, он слишком измучен своим положением. В записке, посланной Вам с ним, мне неудобно было сказать это, а предупредить Вас о некоторой ненормальности его психики – следовало.

Боюсь, что Вам с ним будет тяжело (там же: 42).