Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

Нежелание Рутенберга служить моделью охотнику-биографу напоминает то, что произошло примерно в то же время между X. Вейцманом и М.В. Вишняком. Последний решил написать книгу о президенте Всемирной сионистской организации, но, обратившись к нему за сведениями, так же, как и Полескин, получил отказ. Правда, в отличие от Рутенберга, упорно не желавшего никого пускать в зорко и ревниво оберегаемое прошлое, Вейцман самолично работал над собственной биографией и его нежелание делиться с кем бы то ни было сведениями о себе проистекало из автомонополизации этой темы. Вишняк пишет об этом так:

Когда на приеме артистов «Габимы» у Найдича я обратился к Вейцману с просьбой дать о себе сведения, он отказался на том основании, что пишет свою автобиографию. Мое возражение, что это не имеет значения: он пишет «изнутри», биограф – со стороны, извне; он не может написать о себе, например, что он умный, я могу и т. д., – не произвело никакого впечатления¹⁰. И своим братьям и сестрам Вейцман запретил давать мне какие-либо сведения о себе или семье. Благодаря, однако, содействию Герш<она> Марк<овича> Света¹¹, этот запрет частично удалось обойти: один из братьев Вейцмана прислал мне восемь небольших, но бесценных страничек с биографическими данными (Вишняк 1970: 110-11).

При всей богато одаренной натуре у Рутенберга подчас недоставало запасов дипломатического терпения, и его не истерический, не суетный, но совершенно не выносящий лукавства, бесхитростно-самолюбивый темперамент приходил в нетерпеливое движение от всякой конфликтной искры, вспыхивавшей в особенности там, где не выполнялись вовсе или выполнялись как-то не так его требования и распоряжения. Необходимо признать, что рутенберговский стиль управления, с несомненным уклоном в авторитарность, не был, кроме прочего, рассчитан на «замирение» человеческих отношений с помощью врожденного добродушия или разумной «политической игры». В тяжелом искусстве руководить он не то чтобы по каждому поводу отдавался первым эмоциям (его психологическая замкнутость этого как раз-таки не допускала), но не умел обходить столкновения стороной – предупреждать их или делать вид, что ничего серьезного не произошло. В этом смысле самым непростительным проступком в его глазах, не говоря о разумеющихся подлости или предательстве, было отступление от установленных им правил, которое, как всякий автократ, беспокоящийся о своем респекте и имидже, он приравнивал к развязному легкомыслию и безответственности. Воспитанный в духе серьезного, в известном смысле даже фанатичного, служения делу, истовой преданности ему, Рутенберг ни врагам, ни друзьям не прощал неуважение к авторитетам. Именно с этим были связаны его главные трение и конфликты в производственной жизни и в общественной деятельности.

Нельзя не отметить, что, будучи дитем своего времени и определенной среды, Рутенберг перенес в собственную деятельность многое из того, от чего сам настрадался в годы революционной молодости. Нет ничего необычного в том, что как глава Palestine Electric Company он в каком-то смысле реализовал модели поведения, сложившиеся в школе революционного террора. В этом были, разумеется, свои сильные, но и свои слабые стороны.

В заслугу ему следует сказать о редчайшем – даже для тех, кто, как и он, вырос в сени старомодных заветов и привычек, – чувстве ответственности. К сожалению, на том фоне, на котором строились его деятельность и отношения с людьми в Палестине, это только усугубляло душевное напряжение. Нежелание или неумение гасить электрические разряды больших или малых конфликтов со временем все более и более отрицательно сказывалось на здоровье: больное сердце не упускало случая быть отмеченным очередным рубцом почти после каждого такого столкновения.

Далеко не во всех из них Рутенберг был стопроцентно прав, бывали и такие, где он и вовсе бывал неправ. RA хранит множество немедицинских документов, по которым вполне объективно можно изучать историю его болезни. Вот один из них – письмо Моше Шертоку (Чертоку), в то время молодому профсоюзному деятелю, по поводу особенно острого инцидента, произошедшего в руководимой Рутенбергом компании, к которой он привык относиться как к собственному детищу.