Пионер, 1949 № 08

Не знаю, каким ветром занесло её на этот скучный, голый берег, но она пролетела над Трофимом Савельичем и над птицами и подняла истошный крик, выписывая круги и петли надо мною.

Сколько раз мешала мне на охоте эта старая сплетница! Вороны и сороки имеют такое обыкновение: обнаружив затаившегося охотника, они начинают тревожно кричать, как бы подавая знак: чужой, спасайся, пока не поздно.

Охота была испорчена. Фламинго резко повернули головы в мою сторону, затем побежали к песчаным холмам и грузно стали подниматься на крыло.

Я вскочил на колено и послал четыре выстрела вдогонку улетавшей стае. Но выстрелы никого не задели.

Вдруг я услыхал крик Трофима Савельича и увидел, что он бросился за гряду песчаных бугров. Я побежал к старику. Савельич стоял, широко расставив ноги и прижимая к груди большую розовую птицу. Она била его крыльями, царапала руки острыми когтями и порывалась клюнуть в смеющиеся рыжие усы.

- Ну, успокойся, успокойся, красавица, мы тебя не оставим, в город поедешь с нами! - бормотал Савельич.

Нам пришлось обвязать птицу шарфом, чтобы не поломать её красивых перьев.

- Между прочим, весьма любопытный случай, - говорил Трофим Савельич, шагая рядом со мной. - Сколько ни глядел, и кровинки нет на птице. Подбежал к ней, смотрю - лежит, как мёртвая, а протянул руки, чтобы взять её, вскочила на ноги и давай ходу! Еле догнал!

Мы принесли птицу домой и ещё раз внимательно осмотрели её. Она в самом деле была целёхонька. Только на спине был вырван небольшой пучок перьев и виднелся небольшой синяк.

- Не иначе, как ты вогнал её в обморочное состояние, - сказал Трофим Савельич. - Счастливая оказалась твоя картечина: живой оставила птицу!…

Прошла неделя. Каждый день мы уходили на куласе далеко в море. Много встречалось нам диковинных островов: и розовых, и белых, как первый чистый снег, - это сидели лебеди, и тёмносерых, как кора старого тополя, - это сидели гуси.

Но, видимо, накаркала нам беду ворона: ни разу не удалось нам подойти близко к крупной дичи.

Мы стреляли лысух, нырков и гагар. Изредка убивали крякву или чирка. Такая охота нам скоро наскучила. Рыболовы знают, как грустно бывает удить ершей в том омуте, где в большие стаи сбился крупный лещ и где на зорях играет вёрткий и осторожный язь.

И вот однажды мы уселись в грузовую машину, гружённую рыбой, взяли на руки нашу розовую пленницу, пожелали рыбакам счастья и покатили в город.

* * *

Как только я появился в нашем дворе с розовой птицей в руках, со всех сторон сбежались ребята.

Фламинго вырвался из моих рук и неуклюже побежал к воротам, вытянув шею и хлопая крыльями. Двор был мал, ворота закрыты, и пленница не могла подняться в воздух. Она опустила крылья и жалобно крикнула.

- Она крикнула «киби», - сказал кто-то из малышей.

- Давайте и назовём её Киби, - предложил я.

Так началась новая жизнь Киби. Чаще всего её можно было видеть стоящей на одной ноге посредине лужи у водопроводного крана.

Когда кто-либо приближался к ней, она поспешно отбегала в сторону, шипела, как гусь, и угрожала своим толстым, горбатым клювом.

В лунные ночи, а иногда и днём, когда над городом пролетали птицы, она начинала волноваться, беспокойно бегала по дворику, высоко задрав голову и хлопая крыльями. Но, как ни странно, она ни разу не порывалась улететь.

Киби стала ночным сторожем в нашем доме. Стоило кому-либо пройти ночью по улице или постучаться в калитку, как тотчас же раздавался громкий, тревожный крик Киби.

Утром Киби поднималась по ступенькам крыльца и стучала клювом в мою дверь: пора, мол, вставать! Но как только открывалась дверь, она, смешно прыгая по ступенькам, убегала во двор. Потом несмело возвращалась, пристально смотрела на меня жёлтыми, немигающими глазами и, подпрыгнув раз - другой, била меня клювом в грудь или в локоть.

Я ставил перед ней алюминиевую миску. Киби жадно набрасывалась на еду и громко клевала зёрна, словно строчила на швейной машинке. Ела она всё, что бывало у нас за столом: хлеб, суп, разные каши, зелень, фрукты, - но больше всего любила пшено и рис.

Когда я пытался погладить Киби, она поспешно отскакивала от меня и недовольно трясла головой.

К имени своему она так и не привыкла. Сколько я ни звал её, она словно не замечала меня и только тогда бросалась навстречу, когда видела в моих руках знакомую блестящую миску.

Приближался день моего отъезда: вскоре я должен был вернуться в Москву. Меня беспокоила судьба Киби.

- Что будем делать с нашей красавицей? - спросил я однажды у Савельи-ча. - Возьми её себе, старина!

Но Трофим Савельич с сожалением посмотрел на Киби и сказал:

- Зачем мне, старику, такая красота? Давай подарим её детям: отдадим её в зоологический сад, пусть асе любуются нашей Киби!

Так и сделали…

Примерно через неделю мы отправились в зоопарк, в гости к Киби.

Четыре фламинго стояли в бассейне, спрятав головы под крылья, но и среди тысяч птиц мы узнали бы свою Киби по каким-то мало заметным приметам, которые замечает только зоркий глаз охотника.

- Киби! - сказал я негромко.

Одна из птиц вздрогнула, выпрямила длинную шею и с каким-то недоумением посмотрела на нас.