Пионерская Лолита (сборник)

– Эх ты, бедолага, – сказал диспетчер, умиленно глядя на юношу. – Даром что нерусский, а такой… такой, знаете, человечный человек… Ты вот только того, примечай – книжки тебе свои надо печатать. Это ж чистые деньги, и никакой уголовной опасности. Ты вон погляди – пахан. С его ряхой какой с его писатель? Дак он и грамоте не учен. А на его сколько людей работает? Он и семью всю приспособил. Как этот, знаешь, балкарец: сам на машинах раскатывает с бабцом, а семья у его мохер цельный день чешет. Когда по сотне в день, когда больше. А у пахана больше тыщи в день выходит, он мне сам хвастал…

В заключение долгой и малосвязной под конец речи диспетчер попросил, чтобы они спели все вместе его любимую кавказскую песню про бедную саклю Хасбулата. Диспетчер объяснил, что вот так он себе и представлял эту саклю, как дом Невпруса – не имеющий даже какого-нибудь приличного ковра или коня…

Уже через неделю Гоч сидел в просторной комнате дворянского дома на улице Воровского, где он был пока единственным в мире представителем не рожденной еще урметанской литературы, даже в своем темном прошлом не имевшей никакого письменного или, скажем, устного прецедента.

* * *

Невпрус теперь стал изредка бывать в писательском клубе. Сперва он заходил в кабинет к Гочу, куда регулярно наведывалась также литературоведка Марина. Потом они всей семьей шли в кафе, где после невкусного, хотя и недорогого обеда пили чай с пирожными или с вареньем. Иногда в кабинет Гоча приходил и сам диспетчер. Ему нравилось, что он так, впрямую, минуя малоинтеллигентного пахана, общается с высоким миром литературы. К тому же высокое положение Гоча как бы отражало его собственное всемогущество, и это было ему тоже приятно.

Однажды он привел с собой к Гочу какого-то развязного и отчасти даже интеллигентного человека.

– Вот, – сказал диспетчер. – Через наши дачные дела нашел тебе нужного еврея. Он тебе всю эту ихнюю литературу сверху донизу перепишет. Деловой человек. Две машины плиток у меня взял.

– Все правильно, – подтвердил развязный человек. – Я перевожу эти всякие литературы. Точнее было бы сказать, между нами, я их просто пишу заново. Но при этом я должен обязательно подписаться в качестве переводчика. Это у меня слабость. Как говорят теперь, комплекс. Я ведь даже стихи, поверите?.. Я жене своей как-то написал объяснение в любви (давно уж, конечно) и подписал: «Перевод с дунганского».

– Бывает, – сказал Невпрус. – Это от робости…

– А то еще от жадности, – сказал диспетчер. – И еще есть, которые тюрьмы сильно боятся.

– Как пример можно взять Фицджеральда, – сказал Невпрус. – Но я не о тюрьме, конечно.

– Вот-вот, – обрадовался развязный человек, который на поверку оказался и впрямь довольно робким, – Фицджеральд тоже не мог стихи напечатать, пока не подписался – Омар Хайям.

– Омар по хуям! – заржал диспетчер.

– Да уж, кошмар по хуям, – подтвердил Гоч. – Так что же вы для нас все же напишете?

– Я прочел, что там у них табаководство, которое очень выгодно для народа. Так вот, я сделаю вам роман. Скажем, через месяц. Табаководство выгодно народу, консервативный аксакал не хочет, чтоб сажали табак. Молодые борются за урожай. Тут мулла, байские пережитки, потомок басмача и все такое. Потом прогрессивный аксакал вспоминает, что здесь уже сеяли табак, во времена Согдианы.

– А опиум они тогда не сеяли? – спросил Невпрус.

– Это не имеет значения, – сказал робкий нахальный переводчик. – Через месяц вы будете иметь роман, уже в переводе на русский язык. А я поеду туда и найду вам автора оригинала. Я буду только переводчик. Там, на месте, я также похлопочу, чтобы автора выдвинули на премию.

– Автора?

– Ну да, и роман, и его автора. Тогда роман пойдет еще в серии «Наши лауреаты». И тираж получится другой.

– Учись, – сказал диспетчер и уехал на стройки новой жизни. Переводчик убежал следом, о чем-то договариваясь с ним на ходу, а Гоч с женою и Невпрусом пошел вкушать комплексный обед в верхнем кафе писательского клуба.

– Так или иначе, у тебя появится для начала урметанская проза, – сказал Невпрус. – Поэзию, мне кажется, ты мог бы написать и сам. Тоже в переводе.

– О чем? О табаке? – растерянно спросил Гоч.

– Зачем же? Ты мог написать что-нибудь антиникотиновое. Тогда возникла бы сразу борьба мнений. А мог бы из старых впечатлений – об охране общественного порядка.

– А я бы тогда засела за историю становления урметанской литературы, – сказала Марина. – Для начала я, конечно, прочла бы все, что так или иначе связано…

Академизм погубил ее. Она опоздала. В тот самый день, когда увесистый роман «Листья табака», написанный неким Файзи Урметаном (авторизованный перевод с урметанского А. Козлобровского), лег на ведомственный стол Гоча, ему нанес визит второй по-серьезному развязный человек. Может быть, и он тоже был еврей: различать эти нюансы было пока свыше возможностей и вне интересов Гоча. Человек принес обширную критическую статью.