Пионеры, или У истоков Сосквеганны (др. изд.)

— Кто бы мог предвидеть это какой-нибудь месяц тому назад! Я согласился служить Мармадюку Темплю, жить в доме моего злейшего врага! Но, что же мне было делать? Эта служба не может быть продолжительной, и когда причина, заставившая меня согласиться, перестанет существовать, я стряхну ее, как пыль со своих ног.

— Разве он минг, что вы называете его своим врагом? — сказал могикан. — Делаварский воин остается спокойным и ждет, когда придет время. Он не женщина, чтобы плакать, как дитя.

— Меня берет сомнение, Джон, — заметил Кожаный Чулок, лицо которого в течение всего разговора выражало недоверие и тревогу. — Говорят, что здесь вводят новые законы, и я уверен, что обычаи в здешних горах меняются. И теперь уже не узнаешь прежних озер и рек, — так все переменилось. Не доверяю я этим краснобаям. Я знаю, что белые умеют вести сладкие речи, когда хотят отобрать земли у индейцев. Это я всегда скажу, хотя я сам белый и родился близ Йорка от честных родителей.

— Я покорюсь, — сказал юноша, — забуду, кто я такой. Не напоминай мне, могикан, что я потомок вождя делаваров, которые были когда-то владельцами этих холмов этих прекрасных долин и вод, над которыми мы идем. Да, да, я сделаюсь его слугою! Разве это не почетная служба, старик?

— Старик! — торжественно повторил индеец, приостанавливаясь, как всегда, когда он был вззолнован. — Да, Джон стар! Сын моего брата! Если бы могикан был молод, разве бы молчало его ружье? Разве мог бы укрыться от него олень? Но Джон стар; его рука — рука сквау; его томагавк поражает не врагов, а камыш и лозняк для корзин и щеток. Голод и старость приходят вместе. Вот Соколиный Глаз! Когда он был молод, он мог по целым дням оставаться без пищи, а теперь, если он не подложит хвороста в костер, пламя угаснет.

— Правда твоя, я уже не тот, что был, Чингачгук, — отвечал Кожаный Чулок, — но я и теперь могу при случае обойтись без еды. Когда мы преследовали ирокезов в «Буковых лесах», они гнали перед собою дичь, так что у меня крошки во рту не было с утра понедельника до вечера в среду, а затем я застрелил на пенсильванской линии оленя, лучше которого не попадалось на глаза человеку. Весело было смотреть, как делавары — я воевал тогда с ними заодно — принялись за еду. Индейцы лежали неподвижно и поджидали, пока случай пошлет им дичи. Я отправился на поиски, выследил оленя и уложил его, прежде чем он сделал десяток прыжков. Я был слишком слаб и голоден, чтобы ждать мяса, и напился его крови, а индейцы ели мясо сырьем. Джон был там и помнит это. Но теперь такая голодовка была бы мне не под силу, хотя я всегда был плохой едок.

— Довольно разговоров, друзья мои! — воскликнул молодой человек. — Я чувствую, что жертва необходима с моей стороны, и она будет принесена, но прошу вас, не будем больше говорить об этом. Этот разговор невыносим для меня.

Его спутники умолкли, и вскоре они добрались до хижины и вошли в нее, разобрав довольно хитроумный и сложный затвор, несколько странный здесь, где, по-видимому, не было никакого ценного имущества. Хижина была завалена с одной стороны сугробами, с другой перед ней возвышалась куча хвороста, сучьев и веток, обломанных ветром. Небольшой столб дыма поднимался из трубы, сложенной из бревен, вымазанных глиной.

К вечеру хлынул дождь как из ведра. Черные верхушки пней начали показываться из-под снежных шапок. Изгороди и заборы, заметные до сих пор только по грядкам снега, стали выступать над его поверхностью. Обугленные деревья зачернелись резче, обнажаясь от быстро тающего снега и льда.

Защищенная от непогоды в теплом зале отцовского дома Елизавета, в обществе Луизы Грант, с удивлением смотрела на быстро изменяющуюся картину природы. Деревня, еще утром одетая пеленой снега, сбрасывала этот белый покров, показывая темные крыши и закопченные трубы. Сосны стряхивали свою снежную одежду, и все принимало природную окраску с необычайной быстротою.

ГЛАВА XVIII

Когда наступившая темнота окончательно скрыла деревню и ее окрестности от глаз Елизаветы, она отошла от окна, у которого сидела до тех пор, пока последние лучи заходящего солнца еще озаряли верхушки сосен. Сцены лесной жизни скорее возбуждали, чем удовлетворяли ее любопытство.

Юная хозяйка дома медленно прохаживалась с мисс Грант взад и вперед по зале, припоминая эпизоды своего детства и, может быть, останавливаясь по временам мыслью на странных обстоятельствах, которые ввели в дом ее отца молодого человека, чьи манеры и тон так поражали ее. Теплый воздух жарко натопленной комнаты вызвал яркую краску на ее щеках, тогда как мягкие черты Луизы едва подернулись слабым, болезненным румянцем, придававшим ее красоте грустный оттенок.