Пионеры на море

— И ваш, товарищ Чернов? — заговорил первым директор.

— И мой, товарищ Озерин!

— Куда?

Чернов развел руками, спрятал глаза; его лицо сделалось неприятным и суровым.

— Я вам прочту, товарищ Чернов, что мне оставил мой Миша. Письмо это было у меня в старом пиджаке… Случайно нашел…

Озерин стал читать: бритое лицо его побледнело, уголки губ тянулись книзу, видно было, как трудно человеку прочитывать столько раз читанное и выученное наизусть.

«Дорогой папа, я знаю, что крепко обижаю тебя, но мы с Гришей Черновым решили бежать на море и за границу. Когда нас перевели в комсомол, мы были там меньше всех. Никакой работы нам не давали, и наши заявления об этом имели смешные резолюции, а в ячейке нас прозвали „шибко деловыми“. Из галстуков мы выросли: хочется большего. Скажи про это ячейке и не сердись на меня, дорогой папа, и на Гришу. Мы хотим быть краснофлотцами — авангардом революции для победы во всем масштабе».

— Вот что написано мне, а в углу, смотрите, вот для вас ваш Гриша написал:

«Батька, не ругайся шибко на меня, привезу трубку и кило заграничного табаку».

Чернов поднял глаза, Озерин улыбнулся.

— Я знаю своего Мишу и допустил ошибку, — не говорил вам два дня: думал — вернется. На третий совершил еще одну — послал телеграмму в Ленинград, упустив из виду другие портовые города. Сегодня получил ответ — обшарили весь порт — не нашли. Из Баку, Севастополя, Николаева, Одессы — ответа нет. Совторгфлот пароходов не выпускал за эти дни; из Архангельска сегодня я получил официальную справку, что военный крейсер «Коминтерн» вышел вчера в пять часов сорок минут в дальнее плавание. Крейсер запрашивали по радио через Мурманск, — ответили: никого, кроме положенной по штату команды, нет. Что вы скажете, товарищ Чернов?

— Что ж сказать, Олег Георгиевич, действуйте. Может, вернутся еще, только Гриша мой упорист, как бычок, не иначе, как в Англии будет, и… трубку привезет. Вот это уж верно.

Когда за сутулым закрылась дверь, директор достал фотографическую карточку сына и долго смотрел на нее.

Чернов шагал по слякотной мостовой за заставой и бурчал в рыжие усы:

— Экий чертенок Гришуха, весь в брата… огонь и порох! Ну, что ж, приедешь, — из твоей трубки курить будем…

Здесь, в небольшой комнате, все так живо напоминало об отсутствии сына.

Новый красный пионерский галстук над кроватью, книги, подшитый за год журнал «Пионер», вырезанные из него и развешанные на стене картинки. В углу поблескивал металлическими частями — гордость Гриши — начатый им радиоаппарат.

Чернов подошел к кровати сына, поправил подушку, погладил ее и слабо улыбнулся.

Всю ночь, ворочаясь на диване с боку на бок, старался он справиться с невеселыми думами:

«Как же так не доглядел? Работа, собрания, нагрузка. Думал: раз в отряде, — значит кончено. В отряд, что ль, сходить? Эх, старый шут! Как не углядел, как не увидел?»

В ТРЮМЕ

Ночью, обливаясь липким потом, Гриша проснулся, трясущимися руками зажег свечу. Во рту было горько и противно, тело совсем ослабло. Есть не хотелось. В ушах звенели надоедливые колокольчики. Долго пустыми глазами глядел Гриша в черный угол трюма. Легонько стонал во сне Мишка, и, положив морду на передние лапы, печальными слезившимися глазами смотрел Верный.

Гришка, запустив вялые пальцы в теплую шерсть, слегка тормошил собаку, не пытаясь стряхнуть с лица теплые слезинки. Шмыгнул носом и только теперь увидел, как колеблется пламя свечи в разные стороны, только теперь услышал страшный рев и вой за бортом.

Вдруг могучий удар обрушился на корабль, шторм завыл зло и протяжно. Казалось, невидимое морское чудовище пытается раскромсать корабль. Крейсер накренило. Свеча упала и потухла. В теплой черноте трюма вой и стоны ветра казались еще страшней. Гриша почувствовал, что его качает словно на гигантских качелях. То положит на бок, то стремительно вздернет ввысь, то безжалостно бросит в бездну.

Новые удары, страшнее и сильнее первых, тяжелыми молотами долбили стальные борта крейсера.

Корабль содрогался, жалобно стонал, по палубе с треском перекатывалось что-то тяжелое. Гришка закрыл глаза. Тело то знобило, то обдавало жаром, лицо покрылось липким потом, к горлу подкатывался горький ком, и отчаяннее трещали в ушах колокольчики. Гришка шевельнул похолодевшими губами:

— Вот она — морская качка! А я думал — врут…

При каждом ударе испуганно вздрагивал Верный, а Мишка тихонько всхлипывал.

— Папа!.. Па-по-чка!.. И зачем только я убежал?!. Страшно!

Гришка приоткрыл слипающиеся глаза, сквозь сон старался разобрать, чей это такой жалобный плач слышится в темноте, и вдруг узнал Мишкин голос. Не в силах больше сдерживать страхов этой бурной ночи, одиночества и слабости, Гришка закусил грубый мешок зубами и глухо зарыдал.