«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Вы несправедливы, граф, — ожидаемо возразил Скопцов. И, помявшись, добавил вдруг против всяких ожиданий: — Гулянка предвидена заранее и назначена на совсем уж позднее время, чтобы только не помешать нашей с вами беседе.

Метелин не нашёлся с ответом — столь странно и, пожалуй, забавно выглядел Скопцов, признающийся в том, что намеревается ночью пьянствовать.

— Не сочтите, что я тороплюсь в общежитие, — попытался Скопцов пошутить, решив, что нащупал ноту, — но, кажется, нам всё-таки придётся начать без переводчика.

— Вы тоже обитаете в общежитии Академии или только заглядываете побуянить? — произнесённый вслух, вопрос этот прозвучал менее изящно, чем подразумевалось. Как жалкое намеренье отсрочить содержательную беседу он прозвучал.

— Обитаю, да… Как раз с Хикеракли.

— И вам не утомительно делить комнату, пусть бы даже и с приятелем? Вы всё же достаточно состоятельный человек, насколько я могу судить. Простите, если…

— Никакого «если», мне понятно и ничуть не оскорбительно ваше любопытство! — Скопцов поддержал незначительную болтовню с преувеличенной радостью. — Понимаете, граф, так вышло, что я с самых детских лет обитал в казармах при отце — у меня попросту нет никакого подобия дома в городе, а заводить его сейчас показалось мне расточительством. То есть, нет, не совсем, — затараторил он с чего-то, — я искал было квартиру в Людском районе, поближе к Академии — но, видать, поздно спохватился и поближе как раз не нашлось. Вот и решил, что в общежитии нет ничего зазорного.

— Ничего зазорного, — поспешно кивнул Метелин, предположив, что причина смущения Скопцова — в нежелании далеко ходить каждый вечер неспокойными дворами Людского района. И встречаться-то он предложил в Конторском, и ресторацию выбрал какую-то прям чиновничью вместо нормального кабака. И при том — с самых детских лет в казармах. Уму непостижимо.

— …А в общежитии занимательно, там люди всякие есть — и иногородние, и иностранцы даже. Можно многое узнать, даже на улицу не высовываясь. И к тому же такое чувство, будто вовсе из Академии не выходил.

Конечно, там же и Гришевич живёт, который этому доходяге столько крови попортил. Правда, Гришевич в общежитии не промышляет: студенты-то тамошние те же, да не те — кто в общежитии устроился, тот обыкновенно из родительского кармана деньги уже не таскает, другие нравы. Ну, так Гришевич раньше говорил — до тех пор, покуда Метелин не вернулся с казарменного наказания. А после наказания у них обратно не срослось: не мог же Метелин напрямик высказать, почему это он вдруг передумал на доходяг страх наводить! Пришлось юлить, упирать на то, что с тем скандалом руководство Академии внимательней стало — чистейшая, между прочим, правда, Гришевичу бы самому теперь внимательней чужие кошельки по закоулкам щупать. А Метелину, мол, из Академии быть отчисленным не с руки — и вновь правда, вновь чистейшая. Вот скажет ему Скопцов, что Хикеракли тогда в казармах наобещал, и можно отчисляться. Два месяца они его издалека испытывали, всё не верили, что в самом деле утихомирился, а теперь сидит Метелин со Скопцовым безо всякого Хикеракли, вино распивает и беседует зачем-то об общежитии, будто это может отменить его уродливую, как портовый калека, жизнь.

— Граф, я вас утомил? — обеспокоился Скопцов. Видимо, по лицу Метелина что-то этакое пробежало.

— Нисколько. Просто… — повторно врать про экзаменационную неделю не хотелось, ничего другого на ум не пришло, и ответ скомкался в горле, не сложился в куртуазное оправдание.

Стало жарко и мало вина (никогда ведь не любил, кислятина одна и никакого хмеля в голове!).

— Какой же я негодяй — сижу, терзаю вас чепухой! — Скопцов весь переполошился, всплеснул руками, едва не опрокинув свой бокал. — Это всё от смущения, граф, — добавил он куда тише и доверительней. — Знали бы вы, какой жгучий стыд я испытываю за детское своё любопытство, сделавшее меня невольным хранителем чужих тайн.

Все эти романные штампы — «жгучий стыд», «хранитель чужих тайн» — должны были вызывать приступ рвоты, но почему-то, наоборот, успокаивали, примиряли с вином и перетопленным от бестолкового усердия залом. Или успокаивало то, что за романными штампами скрывалось: Скопцов и сам не рад быть разносчиком пересудов, не кичится своим преимуществом, не услаждает самолюбие за счёт прибежавшего по первому же зову Метелина.

— Чрезвычайно благодарен вам за готовность со мной встретиться, — скороговоркой выпалил он, предполагая, что душевных сил на учтивость потом может и не сыскаться.

 — Это я должен быть вам благодарен за возможность облегчить совесть. История, о которой вам обмолвился Хикеракли, когда-то, признаюсь, буквально лишала меня сна. Я и вообразить не мог, что однажды познакомлюсь с человеком, для которого она имеет самое животрепещущее значение…

Так и прошелестел: «самое животрепещущее значение». Просто немыслимо, насколько же проще, когда за тебя шелестит романными штампами кто-то другой.