«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

Если бы не он, Петерберг не скалился бы щербатыми зубами наполовину обвалившихся стен. И можно твердить себе, что тех стен не так и много, но ведь они есть.

И трупы есть, и раненые есть, и ущерб имуществу — для кого-то, быть может, равносильный гибели, мало ли бедняков.

А площадь знай себе улыбается.

— Граждане Петерберга, — сказал микрофону Твирин, дождавшись, когда выкрики и аплодисменты поутихнут, — Охрана Петерберга несёт свою службу ради вашего спокойствия. Несла, несёт и будет нести и впредь. Всё, что кажется вам сегодня подвигом, — это просто исполнение долга перед вами, граждане Петерберга. Здесь не о чем говорить. Почтим молчанием жертв, расплатившихся за наши ошибки при исполнении долга, — он резким движением склонил голову. Занозистые доски сцены не умеют улыбаться.

Досчитав примерно до сорока, Твирин развернулся на каблуках и зашагал ко второй лестнице, на которой не толпилась очередь ораторов.

Гныщевич просил «сказать хоть что-нибудь»? Четырёх с половиной фраз более чем достаточно.

Гнутый гвоздь и без того вошёл в совесть по самую шляпку.

— Командир! — негромко позвал вездесущий Крапников, стоило Твирину спуститься. — Командир, там гонец из Восточной части, кого-нибудь из Расстрельного Комитета просит. — И прибавил совсем шёпотом, чтобы не посеять ненароком панику среди случайных свидетелей: — Несколько пленных взяли кого-то в заложники и требуют лошадей. И чего тогда сдавались?

Твирин кивнул и проследовал за Крапниковым прочь от сцены.

Вот и сыскалась отговорка не слушать «как дальше жить, когда мы свою свободу уже наверняка от поползновений защитили».

Ближе надо жить, ближе.

А то и вовсе не надо.

Гонец из Восточной части ждал у заднего края оцепления, куда посторонних не допускали, — тоже берёг нервы простых людей. Вроде бы и верное решение, но сейчас Твирин слишком остро чуял, как от любого верного решения неизбежно несёт враньём. Забивать этот аромат можно парфюмом кабинетных политиков от аристократии, а можно порохом казарм, но, как ни старайся, окончательно дух вранья не вытравишь.

— Разрешите доложить? — поозирался гонец. — Пленными захвачен генерал Каменнопольский. Угрожают расправиться с ним его же личным оружием, если мы их не отпустим, снабдив лошадьми и припасами.

— Сколько их? — в первую очередь осведомился Твирин.

— Точное число неизвестно, лошадей требуют дюжину и ещё одну на генерала, чтобы отпустить его уже подле леса. Захват произошёл в лазарете — способных к передвижению за пределами города там немного.

— Врачи?

— Было двое наших врачей и двое же из Резервной Армии, у них разрешение, подписанное господином Плетью. В захвате участия не принимали, наоборот, пытались уговорить не усложнять положение. На данный момент все выпущены.

— Ясно.

— Прикажете дожидаться господина Плети или господина Гныщевича?

— Господин Плеть и господин Гныщевич нужнее здесь. Сопроводи меня к тому лазарету. — Твирин обратился маячившему около Крапникову: — Господина Плеть и господина Гныщевича проинформируешь ты, но не усердствуй слишком — пусть сначала отчитают речи. Я разберусь сам.

У Крапникова на лбу было написано, что он пристрастился за вчерашний день сопровождать Твирина, но возразить вслух дурости не хватило.

Уходил Твирин, разумеется, не через переполненную и улыбающуюся площадь, а за здание Городского совета. Когда он заворачивал, с толпой говорил Коленвал, всё такой же обстоятельный и продуманный, как и полчаса назад. И это было правильно: Коленвал не марал рук, от Коленвала не несёт враньём, Коленвал начал с того, что пришпилил первую же листовку на дверь собственного дома и поплатился за это. И продолжил соответственно — избрал будничную, но нужную работу с биржей труда, исполнял её, не лез в герои, пострадал при взрыве Алмазов, да и во вчерашнем действе участвовал с самой приглядной стороны.

Если бы вся подноготная Коленвала вдруг стала известна улыбающейся площади, вряд ли та сыскала бы причину плюнуть ему в рожу.

Только такие люди и должны выходить к микрофону, в прочих же лучше бы ударяла молния.

Впрочем, от молнии не ровён час возгордишься — так что хватит и коротнувшей проводки. Всяко же система с динамиками устроена не слишком безопасно, у купцов Ивиных однажды из-за небрежной изоляции погорел целый склад товаров для европейской продажи, с тех пор всех воспитанников особенно яро третировали электрической грамотой.

Воспоминание это будто обладало заклинательной силой: стоило допустить в мысли купцов Ивиных, как из-за угла вынырнул один из них, Падон Вратович. Вопреки грузному своему сложению, семенил он с обыкновенной бодростью, так что Добрын, воспитанник на год старше самого Твирина, успел запыхаться, поскольку волок за Падоном Вратовичем некие тюки.

Твирина такая картина совершенно зачаровала. Вот он, главный страх Тимофея Ивина — на следующий день после артиллерийского грохота и на площадь-то не пускают, на героев поглазеть. Нет уж, подхватывай тюки да отправляйся по назначенному тебе маршруту.

Что Тимофей Ивин знал о страхах.