«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

— Чтобы спасти тебя от неловкой ситуации, хочу предупредить, что твой Твирин просыпается.

— Ты это по чаинкам прочёл, что ли? — обалдел Хикеракли.

— У меня чрезмерно тонкий слух.

И такая Хикеракли тут тоска взяла, что хоть вой, да ведь выл уже, не помогает. Хэр же Ройш не с приказом к нему пришёл — с просьбой, не выслать хотел, а помощи. Ежели б хотел выслать, снарядил бы в такой путь Гныщевича или Твирина того же, уж отыщется, кого высылать. А тут не подлость, тут такая вот своеобразная забота, чтоб и вашим, и нашим, и пленников пристроить.

И чего у Хикеракли супротив этого имеется, Тимкины вцепившиеся пальцы? Ну ведь хохма же! Ведь не нужно особенно соображение напрягать, чтоб понять: бывает минута, когда и не такие люди друг к другу жмутся, чтобы только в одиночестве не шататься. Это ведь пустое всё — или, иначе, сиюминутное, а в каждодневную радость оно не перекуётся.

Да только сказал он вовсе не это.

— А отдай мне Твирина с собой! — вот что он сказал и сам возликовал. — Подумай, верное решение. Тебе он в Петерберге глаза мозолит, а в Вилони, значится, не будет. Мне — дополнительная на солдат управа, что нашенских, что ненашенских, всё-таки Временный Расстрельный. Всем нам, как ты сам говоришь, отдых. А? — И продолжил, глядя уже на Тимку, в глаза Тимке, выбравшемуся действительно из койки, завёрнутому в покрывало, маленькому, щенячьему: — Что, Временный Расстрельный, поедешь со мной в Вилонскую степь?

— Нет, — прошептал Тимка белыми губами.

— Почему? — смутился Хикеракли.

— Нет, — повторил Тимка.

Он был маленький, и щенячий, и бледный — так и тянуло, на него глядючи, перековку сиюминутного всё-таки обмозговать, приспособить её хоть как-нибудь ко дню завтрашнему. И смотрел Тимка с такой отчаянной злобой, с разочарованием, с надеждой, со всем сразу, что Хикеракли сразу смекнул: сейчас его вывернет.

Всё ж первое в жизни похмелье.

— Из передней направо, — указал ему Хикеракли.

Когда Тимка, пошатываясь, убрёл, хэр Ройш не стал корчить мину гаденького своего любопытства, заговорил голосом человечьим:

— Мне бы Твирина с тобой отпускать тоже не хотелось. Я вижу преимущества этого варианта, но предпочёл бы, чтобы Твирин остался пока в Петерберге. Чуть позже, может…

— Остался как тот, на кого можно списать всех собак? — сумрачно переспросил Хикеракли.

Ответа ему не требовалось. Хикеракли отвернулся к окну — а за окном всё те же опостылевшие петербержские домики, улочки всё те же кривые. В самом деле, Вилонь была бы краше.

Золотая она, Вилонская степь.

— Вот что. Говоришь, солдат Охраны петербержской со мной отправишь? Дай мне тогда — есть там такой Крапников, вот его дай и тех, о ком он скажет. Он парень сметливый, с соображением, верный подберёт контингент. Драмина тоже, без Драмина я тебе ничего построить не сумею. Сперва многих с собой не возьму, не уговаривай. Это будет, так сказать, разведка.

— Договорились, — торопливо согласился хэр Ройш и прибавил: — Я надеюсь, ты понимаешь, что дело это безотлагательное — я не утрировал, когда упоминал, что каждый час в казармах ухудшает положение пленников. Было бы замечательно, если бы ты сумел выехать завтра утром, а лучше даже сегодня…

— Ты меня не подпихивай, — оборвал его Хикеракли, — я и сам пойду. — За окно смотреть тоже вдруг сделалось невыносимо. — Знаешь, хэр Ройш, спасибо тебе сердечное. Без злобы, без паскудства в душе — спасибо. Опротивели мне все ваши рожи, видеть вас не могу — никого, ни хороших, ни плохих.

Хэр Ройш молчал. Видно, слушал с отвращением, как Тимку за тремя стенами выворачивает.

— Я ведь сперва думал, вы облик людской потеряли, волками заделались али грифонами, — не сумел Хикеракли себя остановить. — А оно ведь хуже. Ничего вы не потеряли, это просто люди такие и есть — мордатые. Не желаю вас видеть, не желаю! А в Вилонской степи людей нет, там и травы особые, дурманные, от них даже если кто приедет — он, как бы это… умиротворяется. Так что я сам, сам поеду. Сам.

И, конечно, Хикеракли знал, что Тимкино «нет» — оно не про Вилонь было, не про отъезд, не в ответ на вопрос. Это просто ему горько заделалось, что чужой человек к ним вошёл, что его, Тимку, в таком виде раздёрганном застали. И ещё выворачивает, да и прочие тоже последствия… Он же непривычный.

Это просто грустно ему, что у него, Тимки, ничего в жизни больше нет, а вот у Хикеракли вроде как ещё осталось.

Хикеракли за такую жадность не корил. Да только какая в том разница? Оставаться здесь, в Петерберге, снова за каждым ходить листом банным, налаживать да притирать? Или Тимке цепным псом заделаться, беды от него отваживать?

Да к паскудам лешиным. Хикеракли себя всегда почитал за человека умного и свободного, но тонкость тут в том, что важней быть свободным, чем умным. А это всё — в любой, так сказать, вариации — это не свобода, а, наоборот, спутывание. Только ежели он спутается, не останется в нём толку, а в жизни — радости.

А на кой шут гороховый нужен, ежели он и себе радость обеспечить не может?