Пир плоти

Окна окрестных домов начали вспыхивать одно за другим, из некоторых высунулись любопытные. Маленькое уличное представление — не столь захватывающее, как какая-нибудь серьезная авария на перекрестке, но все-таки…

— Мари, я не знаю, что ты там себе навоображала, — начал было Айзенменгер, сознавая, что его слова звучат по меньшей мере нелепо, — но ты все поняла неправильно.

И к чему, спрашивается, он все это говорит? Почему он не может просто послать ее подальше — ведь она сама ушла от него, искромсав половину его гардероба? Какое ей вообще до него дело?

— Я люблю тебя, Джон! — умоляющим тоном прокричала Мари. — Почему ты больше не любишь меня?

Он тяжело вздохнул:

— Ты не любишь меня, Мари, тебе просто нравится обладать мной, гордиться мной и демонстрировать меня всем своим друзьям и соседям!

Но женщина, не слушая его, принялась что-то бормотать. Зрители, наблюдавшие за спектаклем из окон, начали понемногу исчезать — криков больше не было, кровь не лилась по улице рекой. Елена наконец пришла в себя и в упор посмотрела на Айзенменгера. В это время Мари издала какой-то странный звук — не то крик, не то рычание — и опять обратилась к Айзенменгеру:

— Ты пожалеешь об этом, Джон. Ох, как ты об этом пожалеешь!..

С этими словами она снова ухватилась за руль и, надавив на педаль газа, сорвалась с места. Левое крыло автомобиля теперь имело примерно такой же плачевный вид, как водительская дверца машины Айзенменгера.

Наступило тягостное молчание. Затем Елена спросила:

— Ваша подружка?

* * *

Сжалившись над Айзенменгером, Елена пригласила его к себе. Ее квартира на четвертом этаже оказалась просторной; вся мебель да и само убранство квартиры были необычны и не то что говорили — кричали о стремлении хозяйки не подчиняться общепринятым вкусам. Айзенменгер и Елена пили кофе в большой гостиной «континентального» типа, где на полу поверх крупных паркетных плит были разбросаны ковры, имелась мягкая мебель с наружным деревянным каркасом и вычурные светильники а-ля модерн. Сидя напротив Елены за кофейным столиком со стеклянной столешницей, Айзенменгер рассказывал ей о Мари. Когда он закончил повествование, его собеседница откинулась в кресле, положив голову на спинку, и он впервые получил возможность разглядеть ее фигуру — чертовски привлекательную, как он решил.

И при этом не оставалось сомнений, что у Елены никого нет. Это было странно.

— Да-а, — протянула она, помолчав, — дом она бросила, но вас, похоже, нет. — В ее тоне доктор уловил насмешку.

— Но вы ведь верите, что все так и есть?

Однако Елена не спешила его успокоить.

— Какая разница, верю я или нет? Какое мне вообще дело до вашей личной жизни?

— Наверное, никакого, — согласился он, размышляя над тем, что заставило ее это сказать. Дразнила она его, что ли, намекая, что они не состоят в интимной связи? Мари явно так не считала.

— Мари не может примириться с тем, что между нами все кончено, — сказал он. — А между тем сама же и ушла. Смешно.

— Может быть, она думала, что вы будете умолять ее вернуться.

Ему это не приходило в голову, но вообще-то такое поведение вполне могло быть в духе Мари.

— Возможно, вы правы. Мари — истеричка, так что от нее всего можно ожидать.

— Истеричка? — переспросила Елена.

— Ну да, как тип личности. Такие, как она, любят манипулировать людьми, много шумят, но вряд ли способны на решительные поступки.

— С вашей машиной она поступила довольно решительно.

Айзенменгер чувствовал себя неуютно. Елена завела этот разговор дальше, чем он ожидал, и теперь он гадал, что за этим последует.

— Да, — мягко согласился он.

Разговор заглох сам собой. Тишину нарушало лишь тиканье старинных дорожных часов на столике у камина. Айзенменгер вдруг подумал, что с удовольствием провел бы остаток своей жизни в этой уютной комнате. Он почувствовал, что засыпает. Встряхнувшись, он потянулся за своей чашкой. Елена молча смотрела на него — как ему показалось, оценивающе.

— Боб, наверное, рассказал вам, что случилось с моей семьей? — нарушила она затянувшуюся паузу.

Айзенменгер, конечно, мог притвориться, что ничего не знает о родителях и сводном брате Елены, но ему почему-то не хотелось врать этой женщине.

— Да, — произнес он, словно сознаваясь в чем-то постыдном.

Елена кивнула, но ничего не сказала. Однако спустя некоторое время она все-таки нарушила тишину:

— Часы принадлежали моим родителям. Это единственное, что у меня осталось в память о них.

Он не знал, что на это сказать, — любая реплика была бы банальной и никчемной. Но, как выяснилось, от него ничего и не ждали. Елене, похоже, просто нужно было выговориться, рассказать если не о самой трагедии, то о вещах, связанных с ней.