Пир в Одессе после холеры. Кавалеры меняют дам

Тем более, что у меня эти бывшие зэки, выйдя на волю, не только взялись писать книги, но еще и строили в тайге города, бурили скважины, открывали нефтяные месторождения — ну, весь этот тухлый набор социалистического реализма!

Ни в тексте, ни в подтексте «Скудного материка», при всем желании, нельзя было найти того, что так доходчиво втолковывал мне мой войвожский знакомец и коллега: что в тысяча девятьсот мохнатом году не следовало жалеть нагаек, что всех коммуняк надо вешать на фонарях, что с Софьей Власьевной пора кончать.

Ничего этого у меня не было. Я был не так воспитан.

К той поре, о которой идет речь, я еще не был готов к назревшим эпохальным переменам — ни умом, которого у меня сроду не было, ни сердцем.

Возвращая книгу Екатерине Шевелевой, я поблагодарил ее за предоставленную мне возможность ознакомиться с новинкой «тамиздата».

— Но ты должен отписаться! — сказала поэтесса, твердо глядя мне в глаза. — Многие прочли, и все будут отписываться: впечатления, возражения. Очень видные люди… — Она перечислила фамилии, и я понял, что мои отпечатки пальцев на обложке книги лишь пополнили весьма солидный свод дактилоскопии.

— А где эту статью напечатают?

— Не беспокойся. Мы сами всё устроим, я имею в виду Агентство печати «Новости».

Я и не беспокоился.

Написал статью, в которой было всё только что рассказанное. О деревне Вогваздино, о воркутинских каторжных лагерях, о расстрелянном отце, о шуцбундовцах, о романе «Скудный материк», о статье Питера Темпеста в лондонской «Морнинг Стар». О том, как я плакал, читая «Один день Ивана Денисовича», и о том, чего решительно не принял в «Архипелаге Гулаг».

Это была большая статья, спокойная, искренняя, на мой взгляд — доказательная.

Но она так и не была опубликована.

Когда я спросил напрямик Катю Шевелеву — где же? — она ответила, что, может быть, ее напечатали в какой-нибудь зарубежной газете, ведь Агентство печати «Новости» поставляет тексты не только для отечественной, но и для заграничной прессы. Однако по ускользающему взгляду ровесницы Октября я понял, что врет.

По-видимому, в Агентстве печати «Новости» или еще где-нибудь сочли неуместными мои личные свидетельства о лагерях республики Коми, скорби о расстрелянном отце, а уж ссылки на собственный роман «Скудный материк» вообще нескромными, в чем, возможно, были правы.

А если начистоту, то моя статья о крамолах Солженицына сама по себе была крамолой.

Не для того меня приглашали в Агентство печати «Новости», сажали в чей-то кабинет, совали в руки изданную в Париже книгу…

Я не стал спорить, рассудив, что начальству виднее.

Но мне не дали отсидеться в кустах.

Позвонили с Центрального телевидения, сказали, что в вечерней программе «Время» мне отведены полторы минуты — да, прямой эфир, да, согласовано, да, в галстуке.

Я приехал в Останкино в самом дурном расположении духа.

В гримерную повела Марина, ассистент режиссера, с которой у нас был когда-то мимолетный роман.

Она, конечно же, имела представление — зачем я здесь. В ее взгляде, кроме светлых воспоминаний молодости, я прочел сострадание: она понимала, чем для меня обернутся эти полторы минуты в ближайшем и отдаленном будущем.

Усадили перед зеркалом.

Гримерша сноровисто прошлась по лицу ваткой с телесным тоном, поверх осыпала пудрой.

Марина подошла к ней и что-то шепнула.

Теперь ватка с тоном пошла гулять по моей макушке, дергая волосы, а следом заклубился вихрь пудры.

— Что вы мне мозги пудрите? — возмутился я.

— Лысина бликует, — объяснила Марина. Странно. Я и не подозревал, что у меня есть лысина. Ведь спереди не видно.

Много лет спустя меня занесло в Нью-Йорк. Перво-наперво повели смотреть статую Свободы.

Я любовался ею с набережной Морского порта, а затем мы перешли под тент уличного ресторанчика, откуда был отлично виден остров Либерти с постаментом и статуей, вздымающей факел над устьем Гудзона.

Столь же хорошо смотрелось отсюда вавилонское столпотворение южного Манхэттена, блещущее на солнце зеркалами фасадов. Эти зеркала вбирали в себя зыбь речных и океанских волн, бег облаков в синем небе, пеструю круговерть соседних зеркал.

Я видел в отдаленьи шпили небоскребов Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер, и радовался им, как старым знакомцам, хотя впервые был в Нью-Йорке. Но не мог не восхититься и двумя долговязыми новичками в этой рослой компании — гранеными башнями Международного торгового центра, очень близкими отсюда, рукой подать.

Нам с Джеком принесли по кружке светлого пива, а дамы заказали чай со льдом, что было мне в диковину.

Всех представлю в свой черед.

Джек Кассерли — дипломат, журналист, а ныне профессиональный писатель, из тех, что сочиняют автобиографии знаменитых людей. На титулах подобных книг стоят, как правило, две фамилии — самой знаменитости, которой недосуг заниматься сочинительством, и автора литературной записи. В Америке этот симбиоз весьма распространен и не считается зазорным, в то время как у нас соавтор прячется в мелком шрифте на задворках книги да еще в графе платежной ведомости.