Пир в Одессе после холеры. Кавалеры меняют дам

Я положил трубку на место и, торжествуя, сообщил собравшимся за столом гостям, что вот только что узнал приятные новости: вроде бы Киев сообщал по радио о моем дне рождения, а в одесском музее, можете себе представить, есть мой стенд.

Они обрадовались, опять загалдели и стали разливать по бокалам и рюмкам всё, что осталось на донышках бутылок.

Я тоже потянул стакан, чтобы они про меня впопыхах не забыли.

Конечно, меня обрадовал звонок двоюродной сестрицы из Ильичевска, я чуть даже не всплакнул на радостях.

Ведь это очень важно для человека — что о нем еще где-то помнят, что он еще кому-то нужен. Пусть только там, где он имел счастье появиться на свет.

Есть даже такая пословица: «Где родился, там и пригодился».

2001 г.

КАВАЛЕРЫ МЕНЯЮТ ДАМ (повесть)

Сюжет со слезой

По утрам я ходил, как на работу, к газетным стендам на автобусной остановке в Марьиной Роще.

Я не выписывал газет, потому что у меня не было постоянного адреса в Москве. Жил приживалом у мамы в шестиметровой клетушке коммунальной квартиры. Но и мама жила там из милости: дальние родственники подались на Крайний Север, за деньгой, а ей поручили стеречь эту клетушку, присматривать за барахлом, платить за квартиру и свет.

Милиция прописала нас на этой жилплощади, но, конечно, хозяевами мы там себя не чувствовали. И не могли позволить себе такого барства — выписывать на дом газеты…

Конечно, можно было их просто покупать в киоске — там же, на Сущевском валу, у остановки 19-го автобуса. Но у меня в кармане не было ни гроша. Не то, что на газеты, а даже на кружку пива, на пару сосисок с ломтем хлеба в ближайшей живопырке.

Я всё никак не мог устроиться на работу. Ходил по редакциям, с гордостью предъявлял только что полученный диплом Литературного института, заполнял анкеты. Но кадровики, заглянув в мою анкету, едва не падали в обморок: отец расстрелян в 1937 году, мать исключена из партии, у самого строгий выговор с занесением, тетки-врангелевки проживают во Франции, бывший отчим — в Австрии…

И всё: от ворот поворот.

Но я не падал духом.

Слава богу, в Москве было много редакций, полно газет и журналов, и еще не во всех я успел получить отлуп.

А вечерами садился к старенькой пишущей машинке и отстукивал очередной рассказ.

Один из них послал на конкурс, объявленный «Комсомольской правдой».

И случилось чудо: его напечатали. Однажды утром, как обычно, подошел к стенду у автобусной остановки на Сущевском валу и увидел: Александр Рекемчук, СТУЖА… Даже число навсегда врезалось в память: 11 апреля 1954 года. Три колонки убористого текста через всю полосу, сверху донизу. А сбоку — стихи какого-то Николая Доризо: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дочки, тебя не спросив?..» И ноты: музыка Никиты Богословского.

Я, конечно, обрадовался несказанно. Особенно после того, как в бухгалтерии на улице «Правды» мне отсчитали деньжат за эту публикацию — вполне прилично по тем временам: хватило и дома отпраздновать, и друзей угостить, и еще чуть-чуть осталось на следующие дни.

И теперь я ходил на Сущевский вал, к газетным стендам, уже не просто ради того, чтобы узнать, какие новости на свете — как там вспахивают целину? что обсуждают в Организации Объединенных Наций? — но и с совершенно конкретной целью: какие еще рассказы опубликует «Комсомольская правда» из числа поступивших на конкурс? Кто там намерен составить мне конкуренцию? С кем велите знаться?..

И вскоре соперник объявился.

На очередной литературной странице «Комсомолки» был опубликован рассказ Юрия Нагибина «Любовь».

Повинюсь: это имя тогда мне мало что говорило. Ведь я с юных лет писал стихи, и в Литературный институт поступал как поэт, напутствуемый рекомендациями признанных мэтров — Владимира Луговского и Павла Антокольского. Посещал поэтический семинар, и лишь в самом конце учебы — когда вдруг ощутил потерю поэтического голоса, — решил попробовать себя в прозе. Диплом защитил несколькими рассказами да еще очерками, опубликованными в «Огоньке».

К этой поре я был гораздо более сведущ в именах поэтических (тут мог часами шпарить наизусть и Гумилева, и Цветаеву, и Пастернака), нежели ориентировался в обширном хозяйстве советской прозы — я там всего лишь и знал, что Фадеева и Шолохова, Леонова и Эренбурга.

Стыдно признаваться, но имя Юрия Нагибина вызывало у меня лишь одну внятную ассоциацию: я знал, что раньше он был мужем нашей студентки, милой и приветливой девушки Маши Асмус, дочери профессора Валентина Фердинандовича Асмуса, читавшего в Литинституте курс логики. Как утверждала молва, эту Машу у него отбил Виктор Ревунов, дылдистый студент, тоже прозаик, но куда более знаменитый, чем Нагибин. И сознаюсь теперь, что в этом мужском соперничестве я был всецело на стороне Ревунова, поскольку он учился в нашем институте, а Нагибин — в Институте кинематографии. Поделом ему!

Однако все эти житейские перипетии сами по себе не были фактом литературы.